Аквилея - Андрей Десницкий

Все оказалось величественным и простым. Епископ был мудр и проницателен, Феликсу не пришлось ни врать, ни нарушать обещания — и можно было просто и ясно согласиться на службу разведчика. Враги думают, что он будет служить им, — а на самом деле он лазутчик в стане врагов. Они с епископом — словно твердь посреди, они разделяют нечестие и святость, неведение и премудрость, смерть и жизнь, в конце-то концов!

— Да, господин мой Констант!

И только одно оставалось забытым. Точнее, одна.

— И вот… есть опасность для одного человека…

— Разве лишь для одного?

— Для всех нас, да. И ты знаешь, что я не колебался бы ни мгновения, если бы задали вопрос мне: «ты христианин?»

— Как и каждый из нас. Как и я сам. Но негоже полководцу выбегать с мечом впереди своих центурий, так он только проиграет сражение.

— Они выберут простую беззащитную душу. Кто, кроме нас, сможет ее уберечь?

— Господь Всемогущий сумеет, если пожелает. Но кого имеешь ты в виду?

— Ту, которой относил Дары…

— Понимаю. Она, кстати, здорова?

— Кажется, да, — Феликс смутился снова, — хотя, впрочем, не совсем. Но и не больна тяжело.

— Возраст, конечно, не придает нам сил. Так у тебя всё?

Епископ приподнялся в кресле, давая понять, что уголь и терпение — у последнего предела.

— Мы сможем… ты сможешь ей помочь?

— Я подумаю.

И, раскрывая дверь комнаты, уже на пороге, он обернулся к Феликсу и добавил:

— Да, и вот еще. Завтра мы собираемся в Старые термы, около полудня. Будет наверняка интересный разговор… из которого кое-что можно будет понять. Раз уж ты оказался вовлечен в эту историю, отчего бы тебе не сходить с нами?

— Разве христианам в термах бывать дозводительно? — Феликс замешкался, это был для него больной вопрос. Можно ли участвовать в том, что бывает сопряжено и с развратом, и с языческими культами, не говоря уж о простом телесном наслаждении сверх меры?

— Христианам не подобает ходить грязными, друг мой. А еще не подобает уклоняться от опасности. Приходи как мой гость. И ни слова о сегодняшнем нашем разговоре. Ни слова!

— Да, господин мой Констант.

Как просто завершался этот день, начавшийся мучительной загадкой. Он был среди своих, он защищал своих, он был послушен своему епископу и дружелюбен по отношению к Паулине. И можно было не вспоминать о той, которая была желанна и недоступна, — воин в походе не думает про свою влюбленность.

И так оказалось просто сказать этим вечером горбоносому финикийцу: «я согласен», — в полном осознании своей высшей неколебимой правоты.

— Как надо? Ну скажи же мне, как надо?

У Паулины на руках спящая девочка — ей теперь полгода, не больше. Наяву мы движемся от рождения к смерти, от небытия к неизвестности, но в этих снах девочка шла против потока — и становилось страшно за нее. Она стремится в первое, несомненное небытие — в те неисчислимые эпохи и времена, когда ее еще не было. Паулина обещала сберечь ее, но как можно сберечь в горсти песок, убегающий сквозь пальцы?

— Как надо, ну как?

Она смертельно устала в этом навязанном сне и злится — то ли на Старца, что он молчит, то ли на девочку, что она исчезает и тоже молчит. Или даже на саму себя, потому что не смогла, не сообразила, не удержала — в очередной раз. И стоит перед Старцем, выкрикивая свои обвинения, — ему. А на самом деле не обвинения — вопль о помощи.

Как хотела бы она сегодня другого сна! Тот золотой песчаный берег у совсем другого моря, ласкового и куда более теплого даже в эту зимнюю пору. Они с девчонками бегали купаться в небольшую бухточку за пригорком, это было такое специальное девчачье место. Мальчишки, конечно, норовили подсмотреть из-за пригорка, да так, чтобы взрослые не поймали — да пусть подглядывают, что они там издалека разглядят! Вбежать нереидой, нимфой морской, в эту прозрачную бирюзу, оттолкнуться, поплыть по воде как по небу — и перевернуться, чтобы смотреть за полетом облаков и уже не разбирать: то ли ты плывешь, то ли летишь… Или вот еще: часто-часто надышаться, насытить тело силой воздуха, а потом затаить дыхание и — кто дольше утерпит под водой! Ей не было равных среди подруг. Нереида[43]— такое прозвище не каждой дадут!

А потом с мокрыми волосами ворваться в лавку отца, он прижмет ее к себе, она подарит ему эту свежесть и соль, запах ее волос, смешанный с ароматами моря. Никто не любил ее так, как мама и как отец. Кроме… кроме Бога. И кроме еще одного человека, который никогда не приходил в ее сны. Она давно ему это запретила.

Если бы просто — тот берег, то море, тот полёт, хотя бы на несколько мгновений… Проще было бы потом погружаться в серые сумерки аквилейской зимы, проще проживать свою немощь и старость. Разве трудно подарить ей сегодня этот сон?

Но она снова была у Горы. Нет, не на прежнем месте, не там, где прошлой ночью. Позади — многие десятки, может быть, сотня ступеней или просто гладких камней, по которым прошли те, кто знал, наверное, как надо. Она не знает и злится.

И эти прошедшие и теперь бесплотные люди — словно хор в театре, обращаются теперь к ней, но она не видит и не слышит их. Хор поет прекрасную поучительную песнь, он всё объяснит, расставит по местам, укажет ей волю автора трагикомедии, именуемой жизнью. Но только если она сумеет его расслышать. Но перед ней — молчащий упрямый старик.

Он сидит на камне под невысокой аркой, творением рук человеческих, словно здесь начали строить дворец, но передумали, едва наметив вход. А впрочем, дворец на месте. Это сама Гора со всей ее каменной тяжестью и небесной простотой, это камни, ветер и песок, и еще души тех, кто прошел здесь до нее. Это образ Церкви, вдруг понимает она. И у входа сидит Старец, чтобы выслушать, обличить, наставить. Он привратник, мимо него не пройти.

Его капюшон все так же слегка приподнят, чтобы удобней было слушать. Но сколько можно требовать слов и поступков от нее? Она не знает: она — слаба и растеряна, она — потеряла всё главное и не знает, ни как без этого жить, ни как это вернуть. И вот теперь на руках — эта вечно спящая, едва дышащая девочка-младенец, бледная и безмолвная, как и этот строгий старик. Она бы покормила ребенка, если бы было чем, но груди давно иссохли. Она бы спела ей песню, но голос рождает только хриплый крик: «как надо, скажи!» А главное, девочке не нужна ни пища, ни песня. Она погрузилась в дремоту, уходит в начальное небытие, говорит этому миру: здесь всем будет лучше, проще без меня.

— Как надо?

Ей кажется, что сейчас, если только она пробьет своим криком его немоту и получит ответ хоть на одно маленькое «как», Старец вытащит все остальные нужные ей ответы, размотает клубок в длинную нить. И от крика — разбивается хрустальная высота восточного неба, пепельная серость камней, душный воздух горы сгущается, становится прохладным и сочным.