Мрачная трапеза. Антропофагия в Средневековье [Литрес] - Анджелика Монтанари

это охота, и враг является добычей, которую необходимо достать из норы, убить и разорвать. Карл I в одном из писем от 23 августа 1268 года, сразу после победы в битве под Тальякоццо, взывал понтифика воспрянуть и поглотить добычу, которую тот только что вытащил для него из норы[197]. В «Комедии» Данте использует термин «в значении добычи, то есть вещи, которую заполучили силой»[198]: по отношению к колеснице, символизирующей Церковь, которую «уродом сделали и пленной» (итал. mostro e poscia preda) (Чистилище, XXXIII, 39); «добыча и вор членов французского дома»[199], комментирует Якомо делла Лана. Таким образом, лексика, свойственная семантической сфере хищников и добычи, давно укорененная в Библии (например: «Вениамин, хищный волк, утром будет есть ловитву и вечером будет делить добычу», Быт. 49:27), получает дальнейшее развитие в политическом ключе.

В «Эцерениде» враги тирана, вспоминая нанесенные оскорбления, наслаждаются возможностью выместить обиду, издеваясь над его семьей, как «жадные волки»[200]. Образ lupi rapaces[201] (рус. «жадных волков») будет иметь большой успех в средневековом языке: начиная с Дуэченто, волками являются богачи и магнаты в противовес слабому народу, состоящему из агнцев. Еще одну выразительную метафору борьбы между народом и магнатами предоставляет нам Маркьонне ди Коппо Стефани: «большая рыба ест малую, так было всегда», так же как волки готовы «подмять под себя овец», чтобы «содрать с них шкуру, съесть мясо, а из костей сделать игральные кости»[202]. Доминирование имеет характер антропофагии: «вы терпите, когда кто вас порабощает, когда кто объедает, когда кто обирает, когда кто превозносится, когда кто бьет вас в лицо» (2Кор. 11:20).

В X веке в тексте под названием «Подробный трактат под названием Отвес»[203] (лат. Polipticum quod appellatur Perpendiculum) – приписываемом Аттоне ди Верчелли – автор в намеренно таинственном стиле использует выразительные метафоры, предостерегая читателя от эсхатологических последствий узурпирования власти: потенциальные противники незаконного правителя будут унижены до статуса дичи по воле охотника без угрызений совести[204]. Король, «оскалив зубы» (лат. stridentibus), готов напасть на того, кто старается раскрыть его преступные планы, «он будет в ярости помечен как добыча, которую необходимо разорвать на клочья как можно быстрее»[205]. В ходе распрей между аристократами на итальянском полуострове те, кто приговорил к смерти равных себе в надежде приобрести их имения и одобрение незаконного короля, названы ambrones[206] rapaces, а еще – «антропофаги», так как они поглотили своих ближних. Но этих каннибалов постигнет та же участь: тот, кого они поддержали готов тут же поглотить их, как только отпадет нужда в их заступничестве. В этом смысле узурпатор сравнивается с коварной самкой птицы, которая, после того как была оплодотворена самцом, готова убить его и в дальнейшем съесть.

6. Ненасытный тиран

[…] для чего же Ты смотришь на злодеев и безмолвствуешь, когда нечестивец поглощает того, кто праведнее его…

Авв. 1:13

Тиран во многом напоминает самку богомола, но кем он является на самом деле?

Этот термин переживает в течение Треченто новый пик популярности, прежде всего в рамках противостояния нежелательным правителям, но применяется с некоторой непринужденностью: для некоторых тиран – это тот, кто незаконно пришел к власти, либо тот, кто правит единолично (знаменитые формулы ex defectu tituli, ex parte exercitii[207]), в то время как для других этот термин определяет качества более широкого морального спектра, подразумевая любого человека, кто нарушает чужие права и «ведет себя как тиран»[208]. Антропофагия не связана напрямую ни с одним из этих определений тирании, но косвенно дает о себе знать при описаниях импульсов, присущих разным видам политической борьбы и подавления: постоянные упоминания о пожирании и животном мире определяют лексику, связанную с ядовитым и губительным деспотизмом, прибегая в описании коварных правителей к клыкам, когтям, резне, потрошению, волкам, диким зверям, движимым неукротимой жаждой.

Снедаемый жаждой человеческой крови и неутолимым голодом, тиран, в призвании своем одновременно вампир и каннибал, заплатит за свою ненасытность тем, что окажется среди падших в кровавом бурлящем потоке: «Здесь не один тиран, / Который жаждал золота и крови: / Все, кто насильем осквернил свой сан» (Ад, XII, 104–106)[209]. Такое наказание уготовано им в «Комедии», так как, комментирует Боккаччо, «кажется закономерным, что страдание падшего заключается в том, в чем он прежде находил досуг»[210]. Иконой тирании для Данте, детально истолкованной многочисленными современными ему комментаторами, прежде всего является Минотавр. Его определяют три основные характеристики: жестокость, антропофагия, гневливость.

Пожиратель человеческой плоти, объясняет Боккаччо,

представляет собой насилие, к которому прибегают власть имущие по отношению к плоти и крови ближнего, которого они так часто пожирают своими львиными клыками или чрез другого дикого животного, которого похищают, сжигают или которому наносят вред либо убивают несправедливо: поступки, которые совершают многие и с жестокостью применяют тираны[211].

Неутолимый голод является неотъемлемой характеристикой критского монстра, которая определяет его как антропофага именно в качестве тирана: «будучи тираном, считалось, что он питался человеческой плотью»[212], объясняет Якомо делла Лана. Похожим образом Боккаччо истолковывает миф о Ликаоне – тиране, который посмел покуситься на Бога и был превращен за это в животное-людоеда, – объясняя, что «только мы подумаем о жадности и грабеже […] мы тут же теряем человеческий облик, а вместо него примеряем волчью шкуру», и от человеческого нам остается только видимость[213].

В подкатегорию «тирана антропофага» входит и правитель-каннибал. Текст «Поведение и облик восточных народов» (фр. Manière et faitures des hommes d’orient) манускрипта Français 15106, хранящегося в Национальной библиотеке Франции, предоставляет нам один из примеров в главе, посвященной восточным обычаям. Речь идет о произведении, относящемся к жанру нравоучительных текстов о благодетелях и пороках далеких земель, населенных монстрами, берущем начало от «Книги монстров» (лат. Liber monstrorum) и «Книги о природе вещей» (лат. Liber de Natura Rerum) Фомы Кантемприйского. Он датируется между 1245 и 1315 годом и вполне возможно написан монахом Ангеном из Брабанта, входящего в состав епархии города Камбре[214]. От описания населения, состоящего из людоедов в роскошных костюмах, аноним переходит к критике обычаев своих ближних, порицая богачей, которые, как в притче о богачах, не пускают нищих ко своему столу (Лк. 16:19–22). Неожиданно он прерывает повествование, чтобы обратиться напрямую к бедняку, своему вымышленному собеседнику, и приглашает его занять свое место: «о ты, нищий, что просишь / иди, сядь за этот стол»[215].

Однако в иконографии не остается и следа экзотических народов, вместо которых мы видим бедняка, в скромных одеждах, сидящего бок о бок с богачом и его дамой за столом (рис. 11). «Из праха подъемлет Он бедного, из брения возвышает нищего, посаждая с вельможами, и престол славы дает им в наследие» (1Цар. 2:8)[216]: монах прочел священное писание и поверил в него. Не сомневаясь в присущей им auctoritas, он продолжает с большим риторическим ударением: «Ради Бога, я снова отказываюсь молчать / о том, о ком говорил / что пьет человеческую кровь»[217].

О ком он говорил? О монстрах из далеких земель?

Нет. О правителях, которые, уверяет он, «хуже тех монстров, что я вам показываю». Нет никого, кто,