Солнце в рукаве - Марьяна Романова

Филипп Семенович, конечно, не тянул на хрестоматийного злодея, но почему-то его присутствие раздражало до дрожи в коленках. По утрам он ел вареные яйца с ножом и вилкой. По вечерам, закинув ноги в дырявых носках на журнальный столик, читал газету «Советский спорт». Иногда, поймав мамин взгляд, он выставлял вперед скрюченные на манер кошачьих когтей пальцы, обнажал коричневатые зубы курильщика-хроника и говорил: «Арррр!» – видимо желая намекнуть, что он – хищник, а мама – беззащитная лань. Такая вот у них была игра, с легким эротическим уклоном. И вот когда Надя слышала это кокетливое «арррр!», ей хотелось зажать уши, зажмуриться и бежать куда глаза глядят.

Однажды она так и сделала – побежала. Сорвалась с места, подхватила куртку, в подъезде долго не могла попасть в рукава. Мама выбежала за ней на лестничную клетку: «Куда ты, бешеная? Стой же!» Наде было и весело, и противно. Весело, потому что «арррр!» осталось вне зоны видимости, а противно – потому что это не навсегда. Пришлось, послонявшись по бульварам и сжевав две булки с творогом в «Елисеевском», вернуться обратно. Да еще и мама обиделась.

Самым противным в Филиппе Семеновиче было то, что он пытался Надю поучать. Однажды подсунул ей «Анну Каренину».

– Мне десять лет, – хмуро напомнила Надя. – Я Джека Лондона люблю.

– Вырастешь дурой, – сделал вывод Филипп Семенович. – Кто сказал, что возраст – это преграда пониманию? Вот твоя мама старше меня на двенадцать лет, и ничего.

Надя не поняла, как связаны Джек Лондон и разница в возрасте между мамой и ее придурковатым любовником. Но это тоже было в его характере. Речь Филиппа Семеновича была похожа на вдохнувшего веселящий газ балеруна. Он крутил словесные фуэте, перескакивал с темы на тему, иногда пытался ухватиться за ключевые слова, но все равно терял нить.

Однажды Надя услышала, как он говорит маме:

– Твоя девчонка меня ненавидит.

– Да ну тебя, – отмахивалась хохотушка-мама, – Надька просто серьезная. Ты преувеличиваешь.

– Она так смотрит на меня. Как волчонок. Иногда перехвачу ее взгляд, и мурашки.

– Она на всех так смотрит. Ну что я могу поделать, замкнутая девочка.

– Ее надо показать психиатру, – понизил голос Филипп Семенович, и Наде, прячущейся под обеденным столом, захотелось потихоньку подползти к его ногам и вцепиться зубами в щиколотку.

Она понимала – нельзя. Иначе мама ему поверит. И тогда Филипп Семенович победит, а ее, Надю, выживут из дома. Сдадут в школу на пятидневку, а то и вовсе в лагерь для трудных подростков. И она пропадет, а Филипп Семенович в своем отвратительном вонючем пиджаке будет читать в ее любимом кресле и хранить одежду в ее шкафу.

– Девочка странная, – гнул свою линию он. – У меня есть знакомый доктор, я предварительно консультировался.

– Прекрати. Давай лучше сходим в кино.

Так и жили. А в один прекрасный день все решилось само собою – Филипп Семенович встретил в троллейбусе ту самую библиотекаршу с котом. Надина мама потом всем говорила, что библиотекарша – ведьма, приворожила мужика, потому что разве можно по доброй воле уйти от нее, спелой, к библиотекарше, высохшей и варикозной?

Надя маме сочувствовала, но в глубине души была довольна.

Обнаженная Надя рассматривала себя в зеркале. Они были удивительно похожи, три женщины семьи Суровых. Мама – чуть выше и стройнее, и глаза у нее – немного голубее, а волосы – оттенка спелой пшеницы, в то время как у Нади и бабушки – серые какие-то. У всех троих круглые лица, сдержанный румянец, позволяющий не пользоваться пудрой, прямые широковатые носы, светлые ресницы и брови, красиво очерченные, но тонкие губы. Простая русская красота, неброская. То есть это мамины слова – о простой красоте. Надя же всю жизнь считала себя – нет, не уродом, конечно… Не вполне дурнушкой, но и не дотягивающей до миловидности, как-то так. И бабушка эту версию поддерживала – в юности Наде казалось, что так справедливо, потом же она часто вспоминала бабушкино презрительное: «жопка низко висит», «ноги похожи на бутылочки из-под пива», «брови как у альбиноса», «волосенки жиденькие», «мордой не вышла, так хоть бы училась хорошо» – и недоумевала: зачем? Вот была у нее школьная подруга, Сашенька. Без слез не взглянешь – тощая, жилистая, как марафонец, кривоногая, глазки – маленькие, на лбу – воспаленные прыщи. Сашенька эта воспитывалась мамой, которая надышаться на нее, ангелочка своего, не могла. Все приговаривала, не стесняясь окружающих: «моя красавица», «точеная фигурка», «аристократический высокий лоб», «личико твое, как солнышко». Последнее почему-то особенно запомнилось Наде, запало в душу.

Личико твое, как солнышко.

И так она смотрела на Сашеньку убогую свою, как верующий на икону чудотворную. И Сашенькино эго под лучами этого взгляда благодарно распускалось, сочно цвело. У Саши – модная прическа, у Саши – балетная осанка и кокетливый взгляд, Саша ведет себя как принцесса. И к концу школы все научились смотреть сквозь ее кривые ноги и прыщи. Как будто видели за всем этим что-то более важное. Личико твое как солнышко. Считалось, что Сашенька – красавица. За ней все мальчишки увивались. А за Надей – никто. Ноги похожи на бутылочки из под пива, так-то.

Было время, когда Надя старательно вытравливала из себя маму и бабушку.

«Как ваша девочка удивительно на вас похожа», – говорили бабушке все подряд, от приятельниц до провизорш в аптеке. Та равнодушно пожимала плечами, Надя же прятала в карманах сжатые кулаки.

Ей было пятнадцать, когда она покрасила волосы в иссиня-черный цвет. Краску купила в ларьке, самую дешевую, польскую. Дождалась, пока бабушка уснет, прокралась в ванную, размешала порошок, аккуратно вымазала густую темную массу на волосы, замоталась в старую простыню и села на пол – чуда ждать. На упаковке была фотография лукаво улыбающейся черноглазой красавицы. Пока краска впитывалась в волосы, Надя рассматривала красавицу эту и думала: нежели она и в самом деле такая добрая и открытая? Или просто прикидывается, для съемок?

Выдержала сорок минут, как было написано на упаковке. А потом еще пятнадцать – чтобы наверняка. Сунула голову под мощную струю воды в почти предновогоднем ожидании чуда. Высушила волосы бабушкиным старым феном. С распускающейся улыбкой подошла к зеркалу и… отшатнулась даже.

– Что это тут еще происходит? – Бабушка материализовалась за спиной; видимо, ее разбудил звук фена.

Надя хотела быстро намотать вокруг головы полотенце на манер чалмы, но конечно же не успела. Вера Николаевна увидела черные волосы и расхохоталась как баба-яга.

– Что это ты удумала? В кого превратилась? Это же курам на смех!

Она была права. Курам на смех. Черный, как сам космос, цвет совсем не подходил к бледной коже. Надя выглядела уставшей, нездорово-синюшной, как покойница, и даже какой-то… старой – в пятнадцать-то лет!

И вдруг бабушка сделала нечто такое, чего Надя ожидать никак не могла, и даже так растерялась, что в ее глазах высохли проступившие было слезы. Вера Николаевна шагнула вперед, обняла внучку за плечи, ласково потрепала ее по еще не высохшим волосам и сказала: