Малахов курган - Сергей Григорьев

В восемь часов утра точно по хронометру на всех кораблях пробили склянки. Звонкий, но разнобойный аккорд корабельных колоколов, отбивающих склянки, продолжался не более пятнадцати секунд и оборвался разом на всех кораблях. Команда: «На флаг!» Люди выстроились на верхней палубе. Офицеры на шканцах. «Флаг и гюйс поднять!» Все обнажили головы. На всех кораблях взвились кормовые флаги, на бушпритах – гюйсы.

После подъема флага на обеих эскадрах, корниловской и нахимовской, сделали крюйт-камерное учение. Барабаны пробили боевую тревогу. Комендоры кинулись к своим орудиям. Крюйт-камерные открыли пороховые погреба. По команде примерно подавали картузы с порохом, снаряды, примерно заряжали и палили по очереди правым и левым бортом. Все делалось проворно и быстро. После крюйт-камерного учения на обеих эскадрах сделали парусное учение. По сигналу все корабли, соревнуясь между собой, в две минуты окрылились парусами, покрасовались в них несколько минут и по второму сигналу еще быстрее убрали паруса.

Нахимов сигналом благодарил команды всех кораблей за образцовое учение.

Народ, толпясь на пристани, кричал «ура». Всё убеждало, что флот готовится и готов к выходу в море.

На закате солнца к Корнилову прискакал от светлейшего курьер с приказанием немедленно явиться к командующему.

Корнилов приказал своему казаку-ординарцу седлать коня.

Пока приказание исполнялось, курьер успел рассказать, что битва на Альме была жестокой.

– Наши войска сражались стойко. Везде, где дело доходило до рукопашной, одерживали верх. Но потери наши огромны. Много убито, еще больше ранено: пожалуй, до 5 тысяч человек. Армия отступила к реке Каче. Неприятель понес большой урон и остановился, заняв оставленные нашей армией позиции на Альминских высотах.

– Где находится светлейший? Куда идет армия? – спросил Корнилов.

– Светлейший послал меня с дороги из Улукула на Эвенди-Киой. Думаю, что он уже там. А куда двигается армия, это пусть он сам вам, ваше превосходительство, объяснит.

И курьер прибавил с раздражением насмерть усталого человека:

– Полагаю, что и сам Меншиков не знает, куда идет армия.

– Бегут?

– Да нет. Светлейший приказал отступать «с музыкой».

– А морские батальоны[134]?

– Оба батальона находились в передовой цепи у Бахчисарайского моста; там было очень жарко. Вероятно, потери у них очень большие.

Корнилову подали коня. В сопровождении ординарца-урядника[135]и двух рядовых казаков с пиками адмирал поскакал, огибая саперной дорогой[136]Малахов курган, к Инкерманской[137]гати[138].

За нижним маяком, на подъеме в гору, Корнилову встретился полковник Тотлèбен[139]на своем вороном коне; впрочем, и конь и всадник были так запорошены белой известковой пылью, что трудно было угадать и масть коня, и цвет мундира на полковнике. Тотлебен откозырял Корнилову.

Корнилов остановил полковника. Они съехались.

– Слышали новость? Мы проиграли сражение. Армия отступает, – сказал Корнилов.

– Знаю. А у меня беда. Я затребовал от адмирала Станюковича брусьев и досок для подпорной стенки из запасов порта.

– А он что?

– Ответил, что он не отпустит с Делового двора сухопутному ведомству ни одной щепки.

Корнилов усмехнулся.

– Не смейтесь, адмирал! Вы начальник штаба Черноморского флота и должны оказать мне содействие. Прикажите – Станюкович вас послушает.

– Всей душой рад, но этот самодур и меня не послушает. Вы, полковник, у нас человек новый и не знаете всех тонкостей наших служебных отношений. Я и приказать не могу Станюковичу, да он и не любит меня…

– А Нахимов?

– Павла Степановича он совсем не выносит. Ведь мы с Нахимовым лазаревской школы. А Станюкович порочит и хулит все, что сделал Лазарев. Это человек старой школы. Он не мирится с тем, что сидит на берегу, а не командует флотом. По службе он считает себя выше нас и подчиняется только Меншикову. Да вот – я еду к его светлости. Не хотите ли со мной? Ему все и расскажете.

Тотлебен поморщился:

– Пожалуй, он мне скажет то же, что и Станюкович… Вы знаете, князь меня зовет «кирпичных дел мастером».

– Это ничего. У его светлости слабость к остроумию. И Нахимова он зовет то «боцманом», то «матросским батькой».

– А вас, Владимир Алексеевич?

Корнилов безмятежно улыбнулся и просто сказал:

– Мы с князем оба генералы свиты его величества. Право, поворачивайте коня за мной. Я вас поддержу у князя.

– С утра не слезал с коня. Но это ничего. Вот боюсь, мой Ворон за вами скакать не сможет. Умаялся, бедный…

Тотлебен потрепал коня по запорошенной, грязной шее.

– Да, коня жаль, – согласился Корнилов. – Да вот что: садитесь на казачьего коня, а казак отведет вашего Ворона домой. Вам ничего в казачьем седле?

Тотлебен согласился и пересел на другого коня.

Всадники пустились дальше в гору рысью[140]. Солнце уже закатилось, но на смену солнцу вышла луна и пролила на горы почти синий свет. Крепко пахло полынью, и по-летнему застрекотали на холмах ночные сверчки.

Первое время всадники молчали. Сопровождавшие казаки закурили трубки и отстали.

Корнилов придержал коня.

– Что вы полагаете о наших делах, полковник, выстоит Севастополь или нет? Я выражаю не сомнение свое, а хочу знать, как смотрите вы.

– Князь не без странностей, – как будто невпопад ответил Тотлебен. – Я хочу сказать, что чем меньше светлейший будет вмешиваться в дело, тем лучше… Чем дальше он будет с армией от Севастополя, тем полезней.

– А многие порицают князя, что он вышел навстречу неприятелю. Потери огромны, а польза велика ли?!