Смерть моего врага - Ханс Кайльсон

— Но гордость свою беречь надо, — добавил он, словно для того, чтобы придать тому, о чем мы оба думали, недостающий фермент силы. Он не смог бы найти лучших слов, чтобы возбудить во мне еще большее негодование. Он говорил о том, чего сам не имел. Гордость? А чем гордиться? Тем, что ты — это ты, и никто иной. Может, еще и помолиться о гордости? Господи, спасибо, что я такой, как есть, а не другой! Это начало всякого варварства.

В разговор снова вмешалась мама.

— Ты скоро уедешь отсюда, — сказала она. — Найдешь себе новых друзей.

Ей нужно было оставить за собой последнее слово.

Обстоятельства поджимали. Я бросил школу, уехал в Ф. и вскоре попал в круг сверстников и товарищей по судьбе. Они, как и я, носили то же клеймо.

Среди них были Вольф и Лео, Гарри и Макс. И много еще других имен приходит мне на память, хватило бы на целую записную книжку. Может быть, кто-то из них, кому позже попадутся мои заметки, припомнит еще несколько имен, которых я не называю, сочинит сюжет и опишет всех в поэтическом романе. Примеры бывали.

Как это ни странно, но я, кажется, сознательно или бессознательно убежден, что не я заберу потом эти записи для какой бы то ни было цели. Это убеждение каким-то образом связано с решением, которое я приму в ближайшее время (а может быть, уже принял), так как уже теперь вполне учитываю возможные его последствия. Но есть и еще одно соображение. Может показаться, что я намереваюсь (против воли) испортить работу моих будущих редакторов и самостоятельно выполнить то, что станет позже их делом. Что, если я снова поддаюсь самообману и в качестве контрабанды провожу в своем багаже все-таки больше надежд на будущее, чем готов признаться самому себе? Я хорошо усвоил, что слова подобны чемодану с двойным дном. Бывает, что, даже вдохновляясь самыми благими намерениями, ты не можешь предотвратить отклонений от линии, которую намечает истина и общечеловеческая мораль. Но я отнюдь не считаю, что достаточно взять перо и нацарапать что-то на белой бумаге, чтобы поддаться всем искушениям, которых ты стремился избежать. Такой подход выше моего понимания. Но я и не думаю, что порядочные и достойные литераторы, то есть люди, знающие толк в своем ремесле и переставшие врать, всегда говорят только правду. Я уже не так наивен. Тот, кто поскользнется на льду и упадет, не может этого не заметить. Я заметил это только потом, когда было поздно. Предоставляю другим посыпать лед песком, перерабатывать и вносить правку, у меня хватит мужества признать свои недостатки. Не знаю ни одного рекорда, который не был бы позже побит. Я видел, как никому не известные новички приходили к финишу победителями, как проигрывали фавориты. Они пропускали тренировки. Моим идеалом было десятиборье. Музыканты, сочинявшие свои симфонии и сонаты, всего более отвечали моему вкусу, когда после адажио помещали в партитуру менуэт в новой гармонии. Но я отвлекся. Так о чем я хотел написать?

Итак, я попал в круг ровесников и товарищей по судьбе. Всегда интересно наблюдать, как повсюду на земле образуются кружки людей, которых тем или иным манером сводит судьба. Взять хотя бы матросов. В любом порту, где они встают на якорь, есть свои кварталы, где их ждут как желанных гостей. Люди обособляются и образуют собственную общину, издали заметную другим. Ты — иной, а это — твое собственное. И вскоре уже никто не сможет сказать, что приводит к различию — клеймо отверженного или община изгоев.

Вольф был не первым, с кем я познакомился. Но он произвел на меня самое сильное впечатление, хоть я и не называю его своим другом. Он был высок ростом (на голову выше большинства из нас) и толст. Он нарастил слишком много жира и двигался неуклюже. Я часто уговаривал его немного позаниматься спортом. Напрасно. К тому же он небрежно одевался. Ходил в пестрой рубашке с расстегнутым воротом, синей или красной, никогда не надевал галстука. У него были крупные ступни, но он носил туфли на размер больше, так что они сидели у него на ногах, как маленькие челноки. Но какие бы пятна и складки ни появлялись на одежде, лицо его сияло добродушием.

Он был на несколько лет старше нас, имел определенный жизненный опыт и умел преподнести его так, чтобы казаться взрослее. Да он и в самом деле был более зрелым человеком. Он жил в пригороде с матерью, старшим братом и младшей сестрой. Отец его умер от ран после избиения, оказался одной из первых жертв. Подозревали, что он сам спровоцировал инцидент.

Хоть прежде я несколько раз встречал Вольфа в разных местах (я мало где появлялся, так что раньше не было повода), первый наш доверительный разговор состоялся на следующий день после небольшого, в общем-то незначительного происшествия на втором этаже универмага. Оно имело и другие последствия, но о них я расскажу позже.

В то время я был подсобным рабочим в этом универмаге, который находился в центре города на главной улице, всего в пятистах метрах от вокзала. Если сойти с перрона, пересечь привокзальную площадь и, пройдя несколько шагов, встать на первом мосту около слепого музыканта с сенбернаром, то оттуда хорошо виден конец улицы и площадь перед замком. Магазин стоит прямо напротив замка. От биржи его отделяет только автостоянка.

Многие считали биржу красивым зданием, может, оно и было таким. Его построили позже, чем вокзал. Но мне нравился универмаг. Это был не слишком большой, но прочный и надежно построенный дом, не дворец, не мраморный замок, просто дом из песчаника, куда вы в любой день заходите без страха: с простым фронтоном и шестью боковыми фасадами. Всего шесть этажей, не небоскреб, а дом, и вы в нем — как у себя дома, и на любом этаже вы чувствуете, что у вас есть пол под ногами и крыша над головой. Конечно, на свете есть более крупные и помпезные универмаги, в Нью-Йорке, Чикаго, в Филадельфии и Рио. Но не в этом же дело. Там имелось все, что ты ожидал найти в магазине, и даже намного больше, о чем ты никогда и не мечтал. Там встречались люди со всего города, с тощими и толстыми кошельками, и люди из провинции. Это было самое красивое здание из тех, что я видел до сих пор, там можно было совершенно потеряться и все-таки, в конце концов, оказаться в нужном месте. Но может быть, оно казалось мне таким красивым только потому, что я там работал.

В городе было много куда более высоких и просторных домов с бесчисленными этажами, настоящих небоскребов, как, например, здание страхового фонда в южном районе. Но то был холодный белый дом с длинными ровными рядами бесчисленных окон. Проходя мимо такого сооружения, сразу чувствуешь, что внутри речь идет только о бумагах и цифрах: люди сидят, склонившись над счетными аппаратами, и считают и пишут. Повсюду только согбенные спины и стеллажи с документами. Из этого здания только пыль летела, гадость, а не радость.

Зато в универмаге, на уровне улицы, по которой спешили прохожие, шел длинный ряд больших витрин. Каждая с любовью и выдумкой рассказывала маленькую историю, каждая отличалась от соседних. Вдоль фронтонов посередине были укреплены (как будто приклеены) красочные рекламы, свисавшие до высокого портала. А наверху, под самой крышей, по вечерам бежала светящаяся надпись. Ты подходишь к магазину, и тебя неудержимо влечет от витрины к витрине, ты снова становишься ребенком, для которого все и вся — только повод для собственных желаний и мечтаний. А потом ты, уже поддаваясь этому волшебству, поднимаешься по четырем-пяти ступеням к главному входу, где у вращающейся двери стоит верзила-швейцар в своей зеленой ливрее и большой фуражке и следит за тем, чтобы дверь хорошо вращалась и чтобы в универмаг не проникали уличные мальчишки. Время от времени он длинной рукой подталкивает дверь, она проворачивается, вместе с ней движутся и люди, входящие и выходящие, поднимается прохладный сквозняк, а швейцар стоит, широко расставив ноги, и смотрит на улицу и на прохожих, не выпуская из виду дверь. И тогда ты вступаешь в нутро универмага и оказываешься в высоком зале, куда сверху через окно падает яркий свет. Зал простирается в глубину направо и налево, как будто раскрывая тебе объятья. Но ты не в состоянии охватить взглядом весь зал, ты лишь смутно ощущаешь его глубину, что-то все время закрывает тебе обзор. И ты поневоле то и дело изумляешься, пока шагаешь от широкого прохода в центре в глубину зала по бесчисленным боковым ходам налево и направо мимо заваленных товарами прилавков. Один за другим возникают все новые проходные зальчики, отделенные друг от друга лишь узким проходом между прилавками. Но не успеешь окинуть их взглядом, как уже проходишь мимо. Но это лишь начало искушения. Ибо впереди, в конце центрального прохода, рядом с главной лестницей, и там, где около лифтов поворот за угол, в чем-то вроде шатра стоит мужчина без пиджака и азартно убеждает круг любопытных, каковой постоянно обновляется, приобрести вот этот маленький аппарат. Чудесное действие аппарата доступно любому желающему. Всего за пятьдесят пфеннигов. Мы имеем честь предложить вам маленькое чудо света. Так что спешите купить его сегодня, потому что завтра оно уже не будет чудом. И пока ты стоишь там и изумляешься, до тебя доносится легкий морской бриз, аромат сосновых иголок, мыла, духов и пудры, гребешков, кошельков и шалей. Женщины приносят их с собой, ведь, приходя сюда, они не упускают случая, медленно и задумчиво пройтись мимо прилавков, пожирая взглядами то, что должно принадлежать только им. Ах, эти молодые девушки, что толпами забегают сюда из контор примерно в полдень! В другом крыле здания дело обстоит серьезнее: там, на битком забитых полках, тебя ожидают в больших коробках шерстяные вещи, лен и сатин.