Анна среди индейцев - Пегги Херринг

не могли до конца развеять смрад на судне в открытом море, я думаю обо всех тех смелых и достойных вещах, ради которых сражаются и на которые способны люди.

У меня на глаза наворачиваются слезы, конечно, от жуткой усталости, но еще и оттого, что я никогда не подозревала о существовании такой красоты и теперь понимаю, как убога была моя жизнь без этого знания.

Тропа Тимофея Осиповича вьется среди этого великолепия, а затем, спустя лишь несколько минут, исчезает. Мы расходимся в ее поисках. Я обхожу заросли папоротника с ярко-зелеными листьями на изогнутых черенках, распускающимися, как вода в фонтане. За ними — тонкие, покрытые шипами веточки. Их я обхожу осторожно, чтобы не поцарапаться. Земля пропитана влагой. Холодная вода попадает мне в туфли.

Рядом высокий Собачников отодвигает другую ветку, и на этот раз она, отскочив обратно, сбивает с головы старого Якова шапку. Стайка крошечных, как пуговки, птиц порхает над головой, словно выпущенная из рогатки.

Чуть впереди Мария обходит старое поваленное дерево, покрытое мхом. Оно такое же толстое, как и деревья, растущие вокруг. Рядом с ним Мария кажется карлицей. На поваленном бревне растут деревья поменьше и другие растения, словно в саду. Марии приходится долго идти, прежде чем она находит, где через него перебраться.

— Сюда! — кричит Джон Уильямс. — Я нашел тропу.

Я иду на его голос.

На деревьях гирляндами висят бороды мха, такие длинные, что их можно было бы заплести. Мох живой? Как он поддерживает в себе жизнь, не убивая дерево? Цепляясь за ветви, он делает деревья похожими на толстых бородатых священников, собравшихся обсудить глубинные вопросы веры и греха.

Я следую за остальными. Иду, как могу, одной рукой стискивая узел, а другой — придерживая свою накидку из кедровой коры. Большую часть времени я не вижу Николая Исааковича. Но я жажду быть с ним. Хочу увидеть его лицо, узнать, удивил ли, тронул ли его этот лес, как меня.

Как я и предсказывала на берегу реки, начинается дождь. Мягкий и туманный, отчего мне кажется, будто мы идем через облако. Он все накрапывает, мои волосы и юбка промокают насквозь. Я крепче стягиваю края накидки. Узелок кажется тяжелее. Не испортилась ли из-за дождя еда, которую я несу? Но еще хуже, если дождь намочил журнал и телескоп.

Лес становится гуще, тропа едва заметна. Впереди слышны голоса остальных, значит, я иду в правильном направлении. Через несколько минут я выхожу к роще, где ждет команда.

— Слишком темно, чтобы идти дальше, — говорит муж. — Остановимся здесь.

— Как думаешь, как много мы прошли? — спрашиваю я.

— Довольно много, — отвечает он и поворачивается к Тимофею Осиповичу: — Что думаете?

— Я бы сказал, три хорошие мили.

Никто не улыбается. Три. Осталось шестьдесят две.

Мы бросаем узлы, и алеуты начинают устанавливать палатки, привязывая веревки к окружающим деревьям. Я обхожу вокруг лагеря. Ноги увязают во мшистой земле, но, возможно, в этом мокром лесу не найти места лучше.

Ко мне подходит Тимофей Осипович.

— Смотрите, госпожа Булыгина, вот мой ужин.

Он показывает на грибы вокруг сгнившего бревна. Они оранжевые, с кокетливо выгнутыми вверх шляпками вроде той, что мне так отчаянно хотелось носить в Петербурге.

— Приготовите их для меня? — спрашивает он и, когда я хмурюсь, добавляет: — Вы же умеете готовить?

— Сами себе приготовьте, — бормочу я.

— Они ядовитые, — говорит Мария. — Не трогайте их.

Мы разводим совсем маленький костерок — только чтобы Мария приготовила очередную скудную порцию каши и едва теплого чая. Хотя мы не видели колюжей целый день, такой крошечной огонек не привлечет их внимание, если они пройдут рядом. Однако муж все равно удваивает число дозорных. Сейчас их четверо, еще четверо сменят их через несколько часов.

Николай Исаакович сидит подле меня, усталый и сгорбившийся из-за раны. Я тоже устала. У меня ноют покрытые волдырями ноги. Мокрые туфли стерли кожу на пальцах и пятках, и теперь ноги кровоточат в нескольких местах. Однако я так измучена, что, без сомнения, забуду об этом, едва лягу. Сегодня мне предстоит спать глубоким беспробудным сном маленького ребенка.

Жучка прижимается к моей ноге с другой стороны. Ее ровное дыхание приносит столько же уюта, сколько и источаемое ею тепло.

Ночь окружает нас так же, как горы — Ново-Архангельск. В небе не видно звезд. Оно слишком затянуто облаками, а если бы даже было ясным, деревья все равно загораживали бы обзор. Пройдет еще много часов, прежде чем солнце встанет снова. Моряки горбятся и вздыхают, и если бы не полные фляжки — спасибо плотнику, — они наверняка уже махнули бы рукой и легли спать.

Огонь вздыхает и потрескивает.

— Давным-давно, — говорит Тимофей Осипович, нарушая тишину, — ни далеко, ни близко, ни высоко, ни низко царь послал меня одного в море.

Американец смотрит на него. Плотник одной рукой ворошит палкой угли, а другой подносит фляжку ко рту. Остальные начинают шевелиться.

— У меня было тайное поручение. Не спрашивайте какое — меня расстреляют, если я вам раскрою.

Моряки выпрямляются.

— Ветры завывали, как им свойственно, волны были выше деревьев, как с ними иногда случается, и я вынужден был высадиться на острове, таком крохотном и редко посещаемом, что его не найдешь на карте ни у одного штурмана.

Муж застывает с таким видом, будто его обвинили в том, что он плохо знает свое дело, но никто не обращает на него внимания. Все заворожены рассказом Тимофея Осиповича.

— Это был суровый, забытый Богом клочок земли. Голая скала посреди открытого моря. Даже птицы облетали его стороной. Я едва нашел место, где пристать на моей маленькой байдарке. С большим трудом, сражаясь с волнами, я высадился на скалистом берегу вот такой ширины, — он расставляет руки, показывая. — Мне казалось, моя лодчонка не пролезет между камней, но я заставил ее. У меня не было выбора.

А затем выяснилось нечто ужасное. Я ошибся. Остров не был необитаем. Человек сто выскочило из-за скалы. Они бросились на меня, потрясая мечами и копьями и визжа, словно армия чертей.

Все придвигаются ближе. Горящее поленце в костре валится с мягким стуком. Огонь трещит, взметаются искры и тут же гаснут.

— Я словно прошел сквозь врата ада. Мне не по силам было сражаться со всеми этими дикарями в одиночку. А попытайся я вернуться в море, непременно бы потонул. В тот день я был уверен, что погибну.

Выбора не оставалось, поэтому я поднял руки высоко над головой. — Он вскидывает руки, задевая челюсть верного Овчинникова, который даже не морщится. — И встал