Коала - Лукас Бэрфус

Еще имеются сведения, что в день, когда назначили переправить на берег арестантов, сперва были тщательно обысканы все их постели, но ничего краденого не обнаружили, только всякую дрянь, после чего, в пять утра, начали высадку, история, однако, умалчивает, кто из каторжников первым сошел на берег, рвались ли бедняги попасть в первую шлюпку, доподлинно известно лишь одно — когда последний из семисот пятидесяти узников — мужчин, женщин и детей — покинул корабль, было уже шесть вечера.

А потом, сообщают очевидцы, не прошло и часа, и еще не была поставлена последняя палатка, поднялся сильный ветер и хлынул ливень, с каждой минутой припускавший все сильней, покуда не превратился в сплошной водопад, нещадно рушившийся на людей, заброшенных судьбою на самый край света. Буря невиданной силы неистовствовала над лагерем и в море, креня на сорок градусов, если не сильней, заякоренные корабли, где оставшиеся на борту матросы, весь день хлеставшие грог, в панике цеплялись за поручни, с ужасом наблюдая, как накатывают на берег пенные валы и как там, на берегу, в огромное дерево аккурат посреди лагеря с треском ударила молния, убившая, как потом выяснится, полдюжины овец. Казалось, континент в ярости сбрасывает их с себя, словно бык, которого попытались оседлать. Проклятья мужчин, вопли женщин, визг детишек, — ничто не могло умилостивить небеса, глухие что к хулам, что к молитвам. Ураган бушевал всю ночь и лишь с серым рассветом порывы ветра мало-помалу ослабли, но дождь по-прежнему лил без устали, тяжело и настырно, будто небо и суша, как кто-то потом записал в дневник, объединились в намерении смыть их, словно вшей, обратно в океан, откуда они повылезали.

На следующий день генерал-губернатор велел объявить всему лагерю сбор. Солдаты барабанным боем и посвистом согнали до нитки промокший, до дыр оборванный арестантский люд в плотную толпу и приказали стоять тихо. Губернатор, жилистый ветеран Семилетней войны по имени Артур Филипп, недавно отметивший пятидесятилетие и маявшийся спиной, состоял ранее капитаном на службе у португальского короля, переправлял каторжников на бразильское побережье и, следовательно, уже имел опыт транспортировки ссыльных. У начальства он был на хорошем счету, имея репутацию исполнительного, мужественного, самоотверженного служаки, этот полунемец, сын франкфуртского уроженца, в поисках лучшей доли перебравшегося на Альбион преподавать англичанам немецкий. Он объявил согнанным арестантам, что считает их людишками до мозга костей безнадежно и неисправимо испорченными, ему совершенно ясно, с кем он имеет дело — с ворами, грабителями и потаскухами, но ежели кто из них вздумает здесь, как на родине, приняться за старое, то пусть имеет в виду: за покражу курицы он угодит не за решетку, а прямиком на виселицу. Потому как кража — это здесь тяжкое преступление, подрывающее самые устои существования каждого, и караться будет нещадно, он не устанет печься о том, чтобы здесь, в этой бухте, царили послушание и порядок, ибо обосновать здесь колонию — их общее дело и общая судьба. Засим он повелел барабанщикам снова ударить в барабаны, а солдатам пальнуть над головами каторжников салют. После чего пригласил офицеров к себе на холодный завтрак, но тут выяснилось, что в вареном мясе, — от овцы, которую предыдущей ночью убило молнией, — уже завелись черви; казалось, на этой земле никакой продукт дольше суток не хранится.

В последующие недели солдаты разведывали местность, бродили по пригожим прибрежным рощам, искали источники воды и строительный лес, глядя на все глазами англичан и с радостью узнавая английские цветы и травы, сравнивая знакомое с невиданным. Белый цветок в подлеске объявлялся ветреничкой дубравной. Первую же пеструю птичку окрестили щеглом. Красота здешних мест завораживала, эта бухта на краю света, уверяли они себя, выглядит точь-в-точь как та, что помнилась с детства, — дедушка пас там свои стада. Однако нельзя было не почувствовать и угрозу, исходившую от первозданной дикой природы, так что и сегодня, два столетия спустя, испытываешь неподдельный страх, читая строки из дневника офицера, который однажды отстал от товарищей, заплутав в зарослях исполинских, с дерево вышиной, папоротников, и, понятия не имея, в какую сторону идти, только по чистой случайности, после многочасовых блужданий, набрел на поляну, откуда увидел корабли и лагерь, благодаря чему он, по крайней мере на этот раз, и спасся.

А еще там, дома, не было тех странных созданий, что уже в первый день, завидя их корабли, приплыли в бухту на длинных челнах и вышли на берег, — пугливые, настороженные, безмолвные, покуда по неведомому сигналу вдруг не подняли крик, вскидывая к небу, а потом и в сторону англичан свои примитивные, с наконечниками из раковин, копья. Ни в одном из свидетельств не сообщается, до какой степени вид этих дикарей напугал солдат, зато едва ли не во всех подозрительно часто упоминаются ружья, их единственная надежда и защита, и уже никто не сможет подтвердить, вправду ли генерал-губернатор, как повествует об этом его дневник, явил столько мужества, что один, безоружным, вышел навстречу туземцам. Якобы имея при себе только пригоршню бисера, которую он и протягивал дикарям, и тогда один из них, совершенно голый, знаком велел ему положить подарок на землю, что Филипп и сделал. Туземец, как сообщает Филипп, забрал стекляшки, дрожа всем телом, после чего, прежде чем вернуться к своим сородичам, прихватил еще и зеркальце.

Туземцы, именовавшие себя эора, встретили их дружелюбно, показали место, где прибой не так силен, так что без труда можно высадиться на шлюпках, проводили и до источников с чистой водой, солдаты же, как вежливые гости, радовали их новыми подарками. Более всего интересовала дикарей одежда, в первую очередь шляпы, ибо всякий раз, когда кто-либо из англичан снимал свою треуголку, раздавался вопль изумления и восторга, словно под головным убором скрывалась бог весть какая тайна. Случалось и англичанам посмеяться от удивления. К примеру, когда один из дикарей, не зная, что вода бывает горячей, сунул руку в котел, где как раз закипала уха, и, в первый миг оторопев, с воплем запрыгал вокруг костра, дуя на ошпаренную ладонь, — вот уж солдаты повеселились от души.

Англичане причесывали туземцам волосы, потехи ради украшали их пестрым тряпьем, повязывали на головы повязки, вешали на шею украшения из металлической фольги. Обучили их нескольким английским словам, а однажды привезли с корабля и показали чернокожего юнгу, четырнадцатилетнего подростка, на которого дикари с нескрываемым восторгом таращились во все глаза. Они трогали его кожу, курчавые волосы, попросили локон, который кто-то из солдат тут же у мальчишки срезал, а один из дикарей немедленно привязал к копью, словно это боевой трофей, хотя истинный смысл обычая до поры до времени оставался для англичан загадкой. Постепенно выяснилось, что туземцы всех белых людей считают женщинами, из-за их гладких, обритых лиц, они то и дело недоуменно шушукались, покуда однажды генерал-губернатор не смилостивился и не приказал одному из солдат донага перед туземцами раздеться. Те в ответ разразились воплями восторга и устроили дикие пляски, сопровождаемые пением. Своих женщин, однако, они от англичан скрывали.

Мир стремились сохранить любой ценой, генерал-губернатор распорядился обходиться с туземцами дружелюбно, избегая малейших разногласий, что давалось солдатам нелегко. Их и впрямь иногда встречали враждебно, бросали вслед копья, подчас с такой силой, что вытащить копье из земли удавалось только вдвоем. Когда присутствие дикарей становилось назойливым или угрожающим, англичане заряжали порохом пушку и давали один-другой холостой залп поверх голов, после чего туземцы ретировались, однако опасность исходила от них постоянно, и, невзирая на все свои мушкеты, англичане так и жили в страхе, ожидая нападения в любую секунду. Пойди, догадайся, сколько всего их прячется вокруг по кустам, к тому же все они на одно лицо, бородатые, заросшие, и когда около полудня к ним на челнах безмолвно подгребала очередная ватага гостей, англичане понятия не имели, та же это группа, что утром ныряла с берега за устрицами, или другая. Они, разумеется, старались поддерживать добрососедство, но им были противны эти существа, которые пожирают рыбу живьем, не бреются, мажут лица глиной. Их щеки, руки и спины испещрены шрамами, носы проткнуты палочками. Когда они раскрывали рты, что-то лопоча на своем зычном, гортанном наречии, англичане терялись в догадках, что у них с зубами, почему у всех без исключения отсутствуют клыки. Жилища утлые, не способные никого и ни от чего укрыть, скорее просто навесы из веток и сучьев, кое-где залатанные кусками коры, просто с души воротит от такого убожества, от наготы этой, от вечной вони, то ли рыбой, то ли водорослями, от плясок этих дурацких, хотя, спору нет, есть в них и приглядные черты, — сложены стройно, кучерявые волосы черны, как смоль, да и сердца у них похоже, открытые, невинные. Эти люди, как ни трудно свыкнуться с такой мыслью, были здесь, в этой бухте на краю света — у себя дома, это их родина, где им ведома каждая былинка, знаком всякий камень и любое дерево. Эта земля снабжала их всем необходимым для жизни, и англичане не переставали изумляться: да как же они на этом вообще выживают? Они-то сами, без муки, риса, солонины, без драгоценных съестных припасов, которые притащили с собой через полсвета, рано или поздно неминуемо умерли бы с голода. Как это едва не случилось с Филиппом Скривеном, моряком с «Леди Пенрин», который однажды отбился от товарищей и сгинул в дебрях. Последний раз его видели возле женских палаток. Двое матросов, прихватив оружие и компас, ушли на поиски, но вернулись ни с чем. Лишь десять дней спустя Аллен, состоявший при генерал-губернаторе егерем, в восьми милях к югу от лагеря наткнулся на истощенного, совершенно голого, полуживого доходягу, в котором с превеликим трудом признал пропавшего матроса. Оказалось, его повстречала ватага туземцев, которые избили его и забросали камнями. В каких-нибудь двух шагах от лагеря, не убоявшись хорошо различимых с берега кораблей, дикари вдруг заступили ему дорогу и неминуемо бы убили, не сумей он удрать в болото, где, по горло в черной жиже, прятался в камышах и осоке. За все это время из еды он сумел раздобыть не больше дюжины береговых улиток, — нет, край этот, тут все были единодушны, нипочем их не прокормит, хоть генерал-губернатор и утверждал обратное, принуждая офицеров разделять с ним энтузиазм по поводу достоинств здешнего дикого шпината, который настоятельно рекомендовал как замену овощам. Однако по ночам, под пологами своих палаток, они поверяли дневникам свое отчаяние, сравнивая этот край с последним кругом ада, теряя всякую надежду силами отпетых, нерадивых каторжников возвести здесь поселение, хоть сколько-нибудь способное само себя обеспечивать всем необходимым. Надо было видеть, как они вечерами, в свете карбидных ламп, испещряли страницу за страницей, изливая на бумагу всю кручину своих сердец, силясь отделаться от жутких впечатлений минувшего дня, что врезались в мозг, словно печать в лужицу расплавленного воска. Истово торопились описать, а то и зарисовать внешние приметы своей новой родины, топографию побережья, облик диковинных растений и животных, кенгуру и эму, не скрывая изумления и неприязни, при виде сих чудес природы испытываемых. Но ни одному из них, тех, чьи чувства были столь обострены новизной чужбины, не суждено было лицезреть зверя, хоть что-то узнать о его существовании, даже имя его услышать. Ни слуха до них не донеслось, ни клича, ни запаха, — даже следа не встретилось. Ни один из офицеров, ни губернатор, ни штабной лекарь, ни один из рядовых солдат или простых матросов, ни кок, ни армейский капеллан — никто не начертал хотя бы контуры его в своей походной тетради, не запечатлел зверя в красках, пытаясь воспроизвести густую дымчатость этого сероватого меха и трогательные серебристо-белые кисточки на самых кончиках мохнатых ушей. И тем не менее, сами о том не ведая, все они готовы были вторгнуться в историю зверя, ибо, едва ступив на этот берег, они привезли с собой крутые перемены в его судьбе.