Моя жизнь как фальшивка - Питер Кэри

Он сел, скукожившись, перед тележкой с завтраком и молча предъявил рукопись – как я тогда подумала, полный свод «Маккоркла». Словно пожитки бедняка, рукопись была упакована в два пластиковых пакета, внутри синий, снаружи белый, и обклеена тремя широкими полосами изоленты. Чабб поморгал:

– Слейтер считает меня опасным?

– Нет, – ответила я.

Я хотела попросить разрешения прочесть стихи, но когда Чабб кокетливо отодвинул сверток, я передумала: раскрыла записную книжку и стала расспрашивать, как и отчего погиб молодой редактор.

– Спросите его друзей, – резко возразил Чабб. – Они утверждают, будто Вайсс повесился. Никто не сомневается. Спросите полицию – вам скажут, что он свалился с табурета. – Он выдержал паузу. – Ручка у Вас при себе?

И лишь когда я сняла колпачок, он пустился рассказывать о том, как угрюмым дождливым днем стоял на похоронах Вайсса. Он не мог уклониться: хотя, вполне вероятно, его ждали оскорбления, а может, и рукоприкладство, не прийти на похороны – значило сделаться парией навсегда.

Трудно сказать, почему его это так беспокоило? Как я убедилась, уже побывав в Австралии, Чабб никогда не пользовался популярностью. В переписке членов Общества современного искусства его неоднократно называют фашистом. Это не подразумевало конкретной политической позиции – точнее всего было бы назвать его либертарианцем, – но означало только, что Чабб был в ссоре с сюрреалистами, имажистами[47], анархистами и коммунистами, которые шли за гробом Вайсса.

На центральном кладбище Мельбурна родители усопшего приняли его соболезнования с достоинством, но другие плакальщики не воздержались от угроз. Самые любезные старались не замечать Чабба.

Поскольку набожностью семья не отличалась, Вайсса похоронили неподалеку от усыпальницы бильярдиста по имени Линдси Вальцер. В Мельбурне игрок на бильярде всегда превыше поэта, а потому теперь, разыскивая могилу Вайсса, лучше всего сослаться на этот ориентир. Если проследить взглядом за линией, заданной мраморным кием на вечном бильярдном столе Вальцера, вы упретесь в черное мраморное надгробье с надписью:

А также запиши:

Я ритм искал, метафоры и метр,

Познал расщелины, в какие входят стопы,

Преткнувшись, падал,

Но тихий голос мудрость обретает

И, охватив пределы мирозданья,

Прослеживает неизбежную кривую.

Эти строки из «Малого завещания»[48]Боба Маккоркла родители Вайсса, трогательно подчеркивая ударения, читали на похоронах. Так ли высоко ценили они поэзию вообще или же хотели указать на могиле, что стало причиной гибели сына? Кто знает.

Чаббу казалось, что эти слова, часть жестокого и остроумного розыгрыша, высечены в граните вечным укором ему, как преступление надзирателя из «Исправительной колонии» Кафки было вытатуировано на его теле.

Простой сосновый гроб опустили в могилу, провожающие вернулись в «Латинское кафе» читать стихи, плакать, а там и драться во славу покойного друга. Какая-то часть души влекла Чабба за ними – принять кару и покончить с этим, но для этого требовалась кожа потолще, чем у него, а потому он побрел вглубь кладбища.

С утра шел дождь, воздух пропах грязью и дымом, поднимавшимся из каминов Карлтона; Чабб споро шагал в северный конец кладбища, к так называемому «детскому участку», возникшему после эпидемии «испанки» в 1921 году. Позднее, когда сам он стал отцом, это место приводило его в ужас, но тогда лишь здесь он мог привести мысли в порядок.

Шаги он услышал прежде, чем увидел преследователя. Знакомый звук – башмаки, экономии ради подбитые металлическими подковками, примета мещанства, ненавистная Чаббу и привычная его матушке. Звук приближался, Чабб понял, что ускользнуть сумеет, лишь обратившись в бегство, а с него уже хватало унижений. Он свернул на поперечную дорожку и остановился; обернулся, готовый принять свою кару, какой бы она ни была.

Когда преследователь показался из-за угла кипарисовой изгороди, Чабб узнал безумца, который устроил сцену в суде. Может, и не великан, но почти семи футов ростом. В тот раз Чабб услышал сильный австралийский акцент и решил, что парень – трудяга, не из интеллигенции, а потому хороший черный костюм его удивил. Длинные, струящиеся волосы оттеняли мраком бледную кожу и резкие черты лица, на котором каждая деталь выделялась размером и формой: сильный подбородок, резко выдающийся вперед нос, выступающие скулы, высокий лоб, густая грива откинута назад. Мощное лицо – мужественное, полное ума и гнева.

Незнакомец протянул руку – приветливо, как сперва показалось Чаббу, – но вместо рукопожатия крепко ухватил его за правую ладонь и потянул за собой. Вырваться Чабб не мог, сколько ни бился, так что едва незнакомец поволок его по асфальтовой дорожке, ему оставалось разве что звать на помощь.

– Чего вам надо? – спросил он.

– Я тут других засранцев от тебя не отличаю, – сказал ему чужак, – поскольку ты один – ублюдок, вроде меня.

С этими словами он грубо дернул Чабба за руку. Спотыкаясь на ухабах дорожки, он продолжал говорить:

– Поганый детектив, мать его! Ненавижу! Фогельзанг! Черт, подходящее имечко для ненавистника стихов – «птичья песенка» по-немецки. Надеюсь, хоть это тебе известно? Птица! Если этот урод – птица, то коршун, не иначе. Печенку вырвет у человека живьем! Я этого терпеть не стал.

– И мне это не понравилось! – подхватил Чабб. Великан на миг запнулся и сморгнул, но не прервал монолог.

– После того как меня вывели из этого, с позволения сказать, суда, – продолжал он, – я еще покрутился на Уильям-стрит, повысматривал, куда двинется мистер Птичья Песенка, потому что решил покарать его судом Искусства. Выследить его было нетрудно – с его-то квадратной головой и утиной походкой. Он спустился под горку к Суонстон-стрит, прошел мимо этих гомиков, что газетами торгуют. Они вопили: «"Геральд", "Геральд", покупайте "Геральд", все о непристойных стихах!» Если бы полисмен ехал на своей машине или взял такси, выследить его было бы не так легко, но, как любая дешевая сявка, он сел в трамвай, 15-й номер, и с этой минуты я не упускал его из виду. Птичья Песенка себе купил билет до Глен-Айрис, протиснулся в центральную открытую часть вагона и стоял себе среди мужиков, яйца почесывал. Я тоже взял билет до Глен-Айрис и сел в застекленном отсеке вместе с женщинами. Квочки не обрадовались моему вторжению в курятник, но сколько б эти дуры ни пыхтели, ни ворчали, я с места не подымался. Терпеть их не могу – губы гузкой, ручки крепко сжимают ридикюль.

– В тот момент все мои планы сводились к тому, чтобы избавить моего издателя от новых унижений. Я твердо решил: на следующий день такое не должно повториться.