Азарт среднего возраста - Анна Берсенева

Ничего он не понимал! Почему это странное желание охватило его именно по отношению к ней? Когда это вообще произошло с ним?

Александр точно знал, что в ту минуту, когда он впервые увидел Аннушку, ничего даже отдаленно похожего на это желание у него не возникло. Если ему чего и захотелось тогда, так это разве что снять с ее головы дурацкую бейсболку, чтобы получше разглядеть ее личико, которое, он сразу догадался, должно оказаться симпатичным. Таким оно и оказалось при более внимательном рассмотрении, но никаких особенных чувств у Александра это не вызвало. Обычная смазливая девчонка при богатом мужике, таких в Москве тысячи, если не десятки тысяч.

«Когда же она меня зацепила? – думал он сейчас, глядя, как Аннушка берет из вазы какой-то кудрявый зеленый листок. – И чем?»

Но думал он об этом ровно до того мгновенья, когда она поднесла этот листок к губам. Губы ее приоткрылись, влажно блеснули… Александр поднялся, взял обеими руками столик и отставил его в сторону. Тоненько задрожали на стеклянной столешнице бокалы. Один из них упал и разбился с жалобным звоном. Александр взял Аннушку за плечи – так же, как только что столик, как будто бы и ее собирался отодвинуть в сторону.

Но никуда он ее, конечно, не отодвинул, наоборот, притянул к себе и прижался губами к ее губам так, словно до дна хотел ее выпить.

Она не сопротивлялась – она повела себя именно так, как он до скрежета зубовного хотел: обняла его за шею и отдалась поцелую с покорностью половецкой полонянки. И еще с каким-то чувством – он не сразу понял, с каким, но, пока поцелуй длился, все-таки понял.

Это была не просто покорность, а страсть покорности. Александр не изъяснялся метафорами даже наедине с собой, но сейчас ему казалось, что он нашел правильные слова. Аннушка покорилась ему именно со страстью, даже с каким-то исступлением.

Этого ли он хотел? Он не знал.

Но анализировать свои желания и правильность их осуществления было сейчас не к месту. Его обнимала молодая красивая женщина, которой он добивался так долго, как не добивался ни одной женщины в своей жизни, она была готова сделать все, что он захочет, и стоило ли размышлять, почему это вдруг произошло?

Александр потянул за поясок на шелковом халате. Халатик упал с ее плеч, но задержался на бедрах: внутри была еще какая-то хитрая веревочка, которую он не развязал. Аннушка сделала это сама – развязала веревочку, качнула бедрами, и халатик скользнул по ее ногам с шелестом морской волны. Под ним она была голая.

Александр с самого начала, с той минуты, когда она открыла ему дверь, знал, что под ее халатиком ничего нет. Но подтвердившаяся теперь догадка не принесла разочарования, как это обычно с ним бывало. Аннушкино тело было так ослепительно, что разочаровать не могло. Могло только очаровывать бесконечно.

– Раздеть тебя? – спросила она.

Она говорила громко, нисколько не стесняясь прямоты своего вопроса. Так же, как не стеснялась своей наготы в ярком дневном свете, усиленном еще и светом свечей, как не стеснялась откровенности своего ответа на желание мужчины.

– Да.

Александр расслышал, что его голос звучит хрипло. Он очень сильно ее хотел. Она уже, можно сказать, и так ему принадлежала, но от этого его желание не делалось слабее. Он подспудно догадывался, что оно не уменьшится и тогда, когда она будет принадлежать ему окончательно.

Аннушка раздевала его с той же прелестной простотой, с которой она делала все и которая так привлекала его в ней. Ее движения не были ни томными, ни торопливыми, они были как раз такими, чтобы от них у него темнело в глазах.

Когда она снимала с него рубашку, то задержалась пальцами у запястий, расстегивая пуговицы на рукавах. Пока она это делала, по его ладоням пробежал разряд, не болезненный, а такой, как будто он взялся за электрические провода со слабым током.

Она расстегнула пряжку его ремня, и ему стало жаль, что джинсы у него не на «молнии», а на болтах, с которыми слишком много возни. Но как только она начала их расстегивать, ему захотелось, чтобы это длилось как можно дольше. Пальцы у нее были такие, что он едва сдерживал совершенно животный хрип, пока она высвобождала его из последних оков – одежды, каких-то правил, всего, что не имело теперь никакого значения.

– Пойдем лучше на кровать, – сказала Аннушка, почувствовав, что Александр пригибает ее вниз, чтобы уложить на ковер.

На кровать так на кровать, это было ему все равно.

Невесомо качнулась, словно вздохнула, занавеска перед альковом. Даже в ней, в этой поблескивающей ткани, было что-то чувственное. А фотографии, которые Александр видел сквозь лиловый покров органзы, когда ложился рядом с Аннушкой, казались отсюда, из алькова, уже не просто чувственными, а невыносимо возбуждающими.

Прежде, еще только ожидая этой минуты, Александр думал, что Аннушка должна быть изобретательна в постели. Она оказалась совсем не такая, как он ожидал, но это снова не принесло разочарования – наоборот, наполнило восторгом. Эта ее покорность, и готовность прислушиваться к нему, и каждое движение – словно вопрос: так тебе хорошо? возьмешь ты меня, если я буду с тобой такою?..

Еще бы ему было не ответить согласием на эти безмолвные вопросы! Кто бы мог не ответить «да» всем этим прекрасным изгибам, из которых она как-то вдруг, в одну минуту стала состоять вся? Но все-таки он долго обнимал ее то так, то этак, словно проверяя, в самом ли деле так бесконечно разнообразно ее прекрасное тело, действительно ли оно возбуждает любым своим движением.

Он мог это длить бесконечно – этот свой неспадающий восторг. Но каким-то отсветом, отзвуком ума понял, что она может перегореть, и это тут же подтвердилось. Аннушка длинно застонала, когда он положил ее поперек своего живота и принялся обеими руками ласкать ее спину, а потом сел и начал целовать ее вдоль тонкого, как струна, позвоночника. Тут она и застонала, и долгая дрожь прошла по ее спине.

– Тебе больно? – спросил Александр.

Он почему-то подумал, что, может быть, царапает ей спину щекой: щетина всегда росла у него быстро, после обеда хоть заново брейся.

– Не-ет… – глухо выговорила Аннушка; она лежала лицом вниз. – Но это же невозможно… так долго тянуть… Меня же разорвет сейчас!..

Он перевернул ее на спину коротко, резко и сразу упал на нее, придавил сверху. Она вскрикнула, но не от боли или неожиданности, а от наконец сбывшегося желания. Она словно не горлом, а всем телом вскрикнула под ним.

И все ее тело тут же стало частью его тела. Она повторяла каждое его движение, это получалось у нее непроизвольно, само собою, потому, что она хотела сделать все так, как хотел он сам. Но в этом ее очевидном желании, в этой волшебной покорности была какая-то такая… недостаточность, что он хрипел, бился, он чуть наизнанку не выворачивался от невозможности, невозможности… Он и не представлял, что покорность может быть такой недосягаемой! Как будто она не обнимала его снизу ногами и руками, не прижималась, приподнимая бедра, животом к его животу, а убегала от него через бесконечное, непреодолимое какое-то поле.