Будда из пригорода - Ганиф Курейши

Джамила была во всем образованнее меня. Рядом с магазином находилась библиотека, и на протяжении многих лет библиотекарша, мисс Катмор, встречала Джамилу из школы и поила чаем. Мисс Катмор была миссионером в Африке, но любила и Францию, потому что в Бордо какой-то негодник разбил ей сердце. В свои тринадцать Джамила читала взахлеб — Бодлера, Колетт[29], Радиге[30]и всю эту чушь, слушала скучнейшего Равеля и певцов, популярных во Франции, таких как Билли Холидей[31]. Потом она вбила себе в голову, что хочет стать Симоной де Бовуар[32], - как раз тогда мы начали периодически, примерно раз в две недели, заниматься сексом, если удавалось найти для этого тихое местечко вроде автобусной остановки, бомбоубежища или брошенного дома. Наверно, на нас так действовали все эти взрывоопасные книжки, потому что мы могли это сделать даже в общественном туалете. Джамила не боялась зайти в дверь с надписью «М» и закрыться в кабинке. Очень по-парижски, считала она, и носила перья, господи прости. Все это было, разумеется, сплошной показухой, ничего нового про секс я не узнал и все так же боялся близости с женщиной.

Из рук обожавшей её мисс Катмор Джамила получила превосходное образование. Думаю, на неё благотворно подействовало то, что долгие годы рядом находился человек, который любил литературу, кофе и губительные идеи, и неустанно повторял ей, что она великолепна. Просто рыдать хочется оттого, что у меня не было такого учителя.

Но когда мисс Катмор переехала из Южного Лондона в Бат, Джамила обиделась и возненавидела бывшую учительницу за то, что та забыла о своих индийских корнях. Джамила считала, что мисс Катмор решила истребить в себе все иностранное.

— Она разговаривала с моими родителями так, будто они мещане, деревенщина, — сказала Джамила. Она меня просто в ярость приводила, утверждая, что мисс Катмор её колонизировала, но Джамила — крепкий орешек, крепче я просто не встречал: попробуй колонизируй такую. И вообще, не выношу неблагодарных людей. Без мисс Катмор Джамила и слыхом бы не слыхивала о самом слове «колонизация».

— Мисс Катмор из тебя человека сделала, — сказал я ей.

При посредстве фонотеки Джамила попеременно превращалась в Бесси, Сару, Дину и Эллу[33], чьи записи таскала к нам домой и прокручивала папе. Они сидели рядышком на кровати, размахивали руками и распевали. Мисс Катмор поведала ей о равенстве, братстве и ещё о чем-то третьем, не помню, как его там, так что Джамила всегда таскала в сумочке фотографию Анджелы Дэвис[34], ходила в черном и грубила учителям. В течение многих месяцев с языка у неё не сходил Соледад, — Соледад то, Соледад сё. Н-да, то мы были французами я и Джамила, — то американскими неграми. Но дело в том, что полагалось-то нам быть англичанами, но для англичан мы всегда были черномазыми, ниггерами, «индюками» и так далее.

По сравнению с Джамилой боец из меня получался никудышный, в общем, трус я, слюнтяй. Если в меня плюнут, я только поблагодарю, что не заставили есть дерьмо с мостовой. Но Джамила была настоящим апологетом физического возмездия. Однажды мимо нас проехал на велосипеде трубочист и бросил, как будто время спрашивал:

— Жрите дерьмо, черномазые.

Так Джамила мчалась за ним, обгоняя машины, пока не сбросила негодяя с велосипеда и не выдрала порядочный клок волос, как пучок сорняков с заросшей грядки.

Так, на чем я остановился… Значит, тетя Джита обслуживала покупателей, наполняя бумажные пакеты хлебом, апельсинами и помидорами в банках. Джамила меня в упор не замечала, и я стал дожидаться тетю Джиту, несчастное лицо которой наверняка отпугнуло не одну тысячу покупателей за годы их торговой деятельности, и никто не знал, что она — принцесса, и брат её ходит вооруженный до зубов.

— Ну как ваша спина, тетя Джита? — спросил я.

— Согбенна от забот, как шпилька для волос, — сказала она.

— Чего вам беспокоиться, тетя Джита, бизнес-то ваш процветает.

— Ой, не бери в голову, на что тебе думать о такой старой развалине, как я. Лучше выведи Джамилу на прогулку. Ради меня, прошу.

— А что случилось?

— На вот, съешь самосу, Пожиратель Огня. С пылу-с жару, специально для тебя, шалопай.

— А где дядя Анвар? — Она поглядела на меня с грустью. — И кто у нас премьер-министр?

И мы пошли, я и Джамила, бродить по Пенджу. Она ходок что надо, эта Джамила. Когда ей надо перейти улицу, она просто идет напролом, считая, что машины перед ней остановятся или притормозят, что они, впрочем, и делают. Наконец она задала свой любимый вопрос, прямо-таки вопрос вопросов:

— Ну, что скажешь, Кремчик, какие новости?

Ей нужны были факты и сплетни — чем грязнее, тем лучше — о постыдном и унизительном, о неудачах, о всяких мерзостях и грязном белье, иначе она просто уйдет, как неудовлетворенный зритель, покинув партер. Но сегодня я был во всеоружии. Истории, бьющие прямо в цель, ждали этого вопроса, как стакан воды ждет изнывающего от жажды.

Я рассказал ей о папе и Еве, о крутом нраве тетушки Джин и о том, как она надавила мне на плечи, отчего я пукнул. Рассказал, как впадали в транс и молились рекламщики, и о попытках найти Путь на садовой скамейке в Бекенгеме. И ни словом не обмолвился о датском доге. Когда я её спрашивал, что же мне делать с папой, мамой и Евой, и не удрать ли снова из дома, и не пора ли нам с ней смотаться в Лондон и стать писателями, она громко смеялась.

— Да разве ты не понимаешь, что это серьезно, черт подери, — сказал я. — Папа не должен делать больно маме! Она этого не заслужила.

— Не заслужила. Но дело сделано, верно? В Бекенгемском саду, пока ты подглядывал, стоя в своей привычной позе — на коленях, верно? Ах, Кремчик, ты вляпался в преглупейшую ситуацию. Что весьма для тебя характерно, и ты сам это понимаешь, правда?