Коко Шанель - Анри Гидель

Но если конный спорт и бега не составляли более секрета для Коко, если теперь она чуть расширила свои познания об обществе и стала вхожа в те круги, которые прежде наблюдала лишь мельком, нельзя сказать, чтобы это послужило обогащению ее культуры в целом. Окружавшие ее спортсмены интересовались исключительно миром ипподромов и конюшен и всем к этому относящимся. Возможно, они сохранили в голове какие-то крохи классического образования, но ничто из того, чему их когда-то учили в школе, не пробуждало в них ни малейшего любопытства ни к литературным новинкам, ни к модным веяниям в театре. Об искусстве авангарда, которое несколько лет спустя так заинтересует Коко, мы не будем здесь вести и речи. Кстати, друзьям Коко и в голову не приходило вечером после бегов отправиться поаплодировать пьесам Федо, которые, конечно же, подарили бы этим весельчакам немало блестящих минут смеха. Столь же безразличным было их отношение и к музыке, и к живописи – имена Ренуара, Боннара, Дебюсси были для них не более чем пустым звуком.

Зато не были чужды этой тесной группке друзей всяческие легкодоступные забавы, фарсы и розыгрыши, обычные для общества той поры: прибитые гвоздями к паркету туфли и шлепанцы, спрятанные под покрывало мохнатые бутафорские пауки, растворимые ложечки для кофе и нерастворимые куски сахару и сигары с подмешанным в них порохом. Ничего не подозревая, зажжешь такую – хлоп! – и вся физиономия враз черная, только белки глаз сверкают.

* * *

По прошествии нескольких месяцев Габриель пришла к мысли, что в иных обстоятельствах можно кое в чем и пойти на уступки обычаям среды, в которой она оказалась. Маленькая дикарка учится садиться на лошадь в амазонке, хоть это ей вовсе не нравится – немыслимо терпеть все эти «седла с развилкой» и необходимость сгибать левую коленку, отчего та в конце концов начинала зверски болеть. Не будем говорить и об этих асимметричных платьях, которые она на дух не переносила. Но если она изменит своей привычке садиться в седло по-мужски, ей будут меньше задавать вопросов на сей сюжет. На другие случаи жизни ей нужно подобрать одежду, в которой она не будет выглядеть «как калмык» (ей уже пришлось выслушать такое замечание), но еще меньше будет похожа на одну из тех дамочек, ассоциации с которыми в чужих устах боялась пуще огня.

Итак, она в конце концов остановилась на весьма простой экипировке цвета морской волны, похожей на униформу пансионерок монастырских учебных заведений. А из шляп предпочла глубоко сидящие на голове маленькие круглые канотье, перехваченные узкими лентами из плотной шелковой ткани. С другой стороны, она позаимствовала у Этьена (а может, у Леона де Лаборда) мужские рубашки с лощеным воротником, галстуки и длинные спортивные манто с большими кожаными пуговицами. В таком облачении ее часто видели на ипподромах восседающей на скамье и с увлечением наблюдающей за состязаниями в бинокль. Надо сказать, что такая манера одеваться сделала ее заметной в глазах завсегдатаев ипподромов.

– Да это какая-то чудачка! – поначалу говорили, пожимая плечами.

Но странное дело, едва проходил первый шок, и все в один голос признавали, как идут ей эти курьезные наряды.

В сельской глуши Габриель шила себе шляпы, которые вызывали бурю восторга у подружек Этьена. Они не уставали примерять их перед всеми зеркалами, какие только были в Руалье, и умоляли Коко сделать похожие и для них. Она охотно бралась за дело, отказываясь от вознаграждения – и это при том, что ей приходилось идти на большие траты, покупая необходимые материалы в Галери-Лафайет. Среди тех, кому она шила головные уборы, была и Эмильенн д'Алансон. Но в те времена женщины еще не были готовы к бесхитростной простоте первых творений Габриель, и та, к своему глубокому разочарованию, вскоре увидела свои маленькие канотье с наляпанными на них самыми смешными дополнениями: муслиновыми розами, эгретами, клиновидными фазаньими перьями, устремленными ввысь, угрожая небу, фигурками синиц и щеглов и даже птичьими гнездами с аккуратно уложенными в них яичками. Само собой разумеется, чтобы удержать подобные конструкции на голове, владелицы использовали большие булавки, заканчивавшиеся шишечкой из стекла или металла. Несколько лет спустя некие фурии, одетые в такие шляпы, обшикают спектакль «Парад»,[18] а в конце спектакля они чуть не выколют бедному Кокто этими булавками глаза.

* * *

Через несколько месяцев пребывания в Руалье образ мышления Габриель начал меняться. Восторг, который она поначалу испытывала, оказавшись в мире блеска и роскоши, который предложил ей Этьен, понемногу рассеялся, уступив место смутной меланхолии. Конечно, материальное довольство, которое к ней теперь явилось, было счастливым контрастом с той нуждой, что терзала ее много лет, когда она считала-пересчитывала каждое су, чтобы дотянуть до конца месяца. Но при всем том она ощущала некую пустоту, мало-помалу разраставшуюся в ее душе. Ведь, сколько она себя помнила, ей всегда приходилось трудиться. Будучи ребенком, она помогала матери по дому: разжигала и поддерживала огонь в очаге, мыла посуду, убирала постели, подметала пол… В Обазине, как и в институте Богоматери, монахини-наставницы (кроме как по воскресеньям, отводившимся для традиционных прогулок) с большой заботливостью учили своих воспитанниц тысяче хозяйственных мелочей. Не будем говорить о годах, отданных швейному делу, когда ей приходилось просиживать по десять-двенадцать часов в день за работой, приучая свои глаза к тусклому свету дрянных коптилок… И вдруг – ничего не надо делать, во всяком случае, ничего такого, что служило бы чему-нибудь полезному. Это способствовало скрытому зарождению в ней неясного раздражения… Но смогут ли понять ее Этьен и его друзья? «На что ты жалуешься?» – скажут они, если она осмелится заговорить с ними о своих проблемах. Конечно, брат Этьена Роберт Бальсан, который взял на себя управление фабриками в Шатору, тоже не в состоянии жить без дела и наверняка понял бы, чего не хватает Габриель. Но Этьен и Жак не поймут. Скажут: если уж тебя так обуревает жажда деятельности, разве спорт не может заполнить пустоту в твоей душе?

Нет, не может Габриель разделить такой образ мышления! Заповедь «Будешь добывать свой хлеб в поте лица своего», казалось, запечатлелась в самой глубине ее существа, передаваясь из поколения в поколение семьи Шанель, которая всю свою жизнь трудилась не щадя себя.

Кстати, жизнь в ничегонеделании знаменовала собою полную зависимость. Свобода при этом была лишь кажущейся, ведь Габриель была обязана всем нравиться! А в этом она видела грозный признак нестабильности. Конечно, Этьен – существо щедрое и доброе, но все же он не сулит таких гарантий, как его тезка – святой из Обазина, покоящийся в своей гробнице в Коррезе. Стоит владельцу Руалье сказать слово (а что ему мешает?) – и вот она уже выставлена за ворота.

Тем более что Бальсан – это ясно как божий день – не влюблен в нее. Впрочем, если уж на то пошло, он, может, и посодействовал бы ее занятиям пением. Да он больше и не говорит об этом! В общем, если ее еще терпят в Руалье, так это потому, что она не такая, как все, потому что она их развлекает – его и его товарищей. В общем, он держит ее здесь… до поры до времени. Жениться? Эта мысль у него даже не возникала. Она не из тех, кого берут в жены. Таков суровый закон эпохи.