Беспринципная - Юлия Резник

не верю, что это произошло. Нет, не близость — она-то была. Я не об этом. Я о том, как он сорвался. Как отчаянно и бессмысленно сжигал себя, меня… всё вокруг.

Зажмуриваюсь. Веки предательски влажные. Внизу живота болит и тянет. Но я ни о чем не жалею. Если я ему хоть чуть-чуть помогла… Он-то мне помог совершенно точно. И что с того, что это было вот так по-животному? И что, что не таким я себе представляла свой первый опыт. Главное, что с ним я чувствую себя живой. Нужной… Не зря же его так сорвало, да? Он нуждался во мне? Ну, или в ком-нибудь, какая разница, если под рукой все равно оказалась я?

Обхватываю себя за плечи. Сжимаюсь в комок. Веду носом от подмышки к плечу… Нет, я не буду мыться. Если только там, чтобы, не дай бог, у случившегося не возникло последствий. Плетусь к душу. Моюсь с мылом снаружи и изнутри. Щиплет растертая плоть… Нет, точно надо к врачу. Только не к здешнему. А то знаю я, как у нас хранят врачебную тайну. В город бы!

Тенью проскальзываю в дом.

— Где тебя носило посреди ночи? — бурчит Генка.

— Вспомнила, что курятник не заперт. Спи!

Ложусь, но внутри такое творится, что сна ни в одном глазу. Ворочаюсь с бока на бок, а поняв, что напрасно стараюсь, беру сигареты, старую ветровку и выхожу во двор. Сажусь на завалинку — в беседку я теперь ни ногой. Убралась после последней пьянки матери — и все на этом.

Курю молча. Никакого кайфа. Только горечь. Во рту, в горле, внутри. И даже не пойму, от чего она.

Смотрю в небо. Тучи медленно ползут над головой, время до утра тянется монотонно. Как вдруг резко светлеет. Подбираюсь, понимая, что у Гаспарянов включился свет. Сердце делает сальто и замирает. Что-то случилось. Наверное, тете Ануш опять плохо. Невольно поднимаюсь со своего места. Стою, щурясь в темноту. Гадаю, что же произошло…

Свет гаснет. Следом вспыхивает в другой комнате. А потом я отчетливо слышу, как хлопает дверь. Бегу к воротам. А там уже голоса. Мужской. Тихий, но оттого еще более властный. Седкин. Мигая, ко двору подъезжает скорая. Тетю Ануш выводят под руки. С одной стороны ее держит муж, с другой — рослый парень в медицинской робе. Вся эта компания дружно грузится в карету неотложки и отчаливает, а я стою, как долбаный часовой.

— Зой, это ты? — замечает меня подруга.

— Ну, а кто? Случилось что?

— Температура, — шепчет Седа. — Обычно мы сами справляемся, но тут прям беда.

— Ничего, в больнице ей непременно помогут.

Седа мотает головой.

— Не уверена. Мне кажется, они с папой от меня что-то скрывают.

— Почему ты так думаешь?

— Он был на взводе весь день. А сейчас — сам не свой. Ты его видела? Да и у мамы руки опустились! Она знаешь что делает?

— Что?

— Пишет письма! — Седка утыкается мне в плечо и как давай рыдать! Я молчу. Просто утешающе вожу ладонями по ее плечам. У меня язык прилип к небу — что тут скажешь?

— Какие еще письма?

— Прощальные. По одному на каждое важное событие в будущем. На окончание универа, свадьбу, рождение детей…

Почему-то злюсь! Не могла она это втайне сделать?! Зачем заранее бередить душу? Седке, Арману Вахтанговичу… Мне!

Как вообще можно сдаться, когда они все ждут, что она выздоровеет?

Нехорошие это мысли, знаю. Я не была в ее шкуре, не переживала отмерянных ей страданий, а значит, не мне судить, но не судить как-то не получается.

— Тише-тише, не реви, как будто все кончено.

— Нет, мы еще поборемся, правда? — Седка шмыгает носом.

— Конечно.

— Побудешь со мной? Я не усну одна.

— Эм… Ну, ладно. Только мне в душ надо.

— А что такое?

— Да я… хм… на мне вода закончилась.

Глава 10

Зоя

Лето, которое могло бы стать самым счастливым периодом в моей жизни, по факту совсем безрадостное. Кажется, оно не закончится никогда. Жара стоит такая, что мозги плавятся. И в этой жаре, как в плошке меда, вязнут дни, ожидание, тревоги… И слезы. Чужие, не мои, но все же.

— Год потеряли, представляешь, Зой, год! Она с этой химией так намучилась, а толку — ноль. Опухоль даже больше стала.

— А что говорят врачи? Наверняка же у них есть какой-то запасной план? Почему они ее, в конце концов, просто не вырежут?!

— Нельзя так, — качает головой Седа. — Сначала надо было попробовать уменьшить ее в размерах, чтобы хоть шанс на операцию появился.

— Но ведь она не уменьшилась! — психую я.

— Вот именно. В такой ситуации резать — только хуже, — глухо отвечает Седка. — Нет гарантии, что химия уничтожила метастазы, которые могли разойтись по организму.

Седка ревет, некрасиво икая. И я, глядя на это, начинаю думать, что, может, Арману Вахтанговичу и тете Ануш все-таки не стоило рассказывать дочке правду.

— Я так боюсь! И я та-а-ак устала…

— Любой бы на твоем месте устал. Это нормально, слышишь?

Седа кивает, но по глазам видно — не верит ни капельки. Я глажу её по волосам, а сама думаю: как же хочется отключиться. Просто забыть. Пару часов не быть частью всей этой боли. Убежать. Спрятаться. Но нельзя. Я ведь обещала, что не оставлю. Седку, да. Тетю Ануш. Но еще и Армана Вахтанговича. Ну и что, что с нашей последней встречи он ни разу не посмотрел мне в глаза? Ему сейчас не до меня — я понимаю. Я — напоминание о слабости. О том, как он сорвался. О боли, которую он никому не позволил бы увидеть по своей воле. А я подсмотрела… Прикоснулась к личному, потаенному… Разделила трагедию, которую он переживал. Да, весьма своеобразно — кто же спорит. Но так ли это важно, если оно помогло? Сейчас, правда, он в этом не признается. Ни себе, ни мне. Да я и не жду этого. Я просто делаю, что могу.

Тем летом все наши разговоры с Седкой начинаются с вопроса: «Как она сегодня?»…

Примерно через неделю тете Ануш становится лучше. В том смысле, что последствия химии сходят на нет, и у нее появляются силы выйти из комнаты. Это и близко не победа. Врачи на ходу меняют план. Предлагают новые протоколы лечения, но… Мне кажется, тетя Ануш не особенно верит, что это поможет.

— Ей предлагают облучение. Обычно это делают после операции, но тут или пробовать, или