Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы - Геннадий Семенович Фиш

Давай его сюда.

Лундстрем был прав, он наткнулся на оцинкованный ящик — в таких металлических коробках сохраняются патроны — пятьсот штук.

Сразу же показались из земли второй и третий ящики. А винтовок не было.

К вечеру, утомленные, с ноющей от работы спиной, пришли втроем домой. Ужин уже поджидал кладоискателей. Коскинен сидел на лавке и о чем-то думал.

— Сколько? — спросил он Инари.

— Три ящика.

— Должно быть десять ящиков и пятьдесят винтовок русского образца 1891 года, трехлинейных. Карбас я уже нашел. Я завтра должен уехать отсюда. Ты закончить работу должен не позднее чем через неделю, ровно через двадцать пять дней оружие должно быть в Куолаярви. Его примет Сунила: лесоразработки акционерного общества «Кеми», барак № 13, в двадцати семи километрах от селения. Вот тебе карта.

На этом беседа закончилась, и все скоро заснули.

Лундстрем во сне почему-то видел стройную Хильду. После этого сна он как-то по-особенному посмотрел на Хильду утром, когда она ставила на стол овсяную похлебку.

Он заметил в ее манерах какое-то неуловимое изящество. В этом винить его было нельзя — ведь только в июле стукнуло ему двадцать два года, и шел только второй месяц двадцать третьего. Он родился на полгода раньше своего века.

И снова они весь осенний, по-особенному солнечный день работали в каком-то самозабвении, потому что нашли, наконец, оружие.

Это был мешок из обыкновенного рядна. В мешке — пять винтовок, густо смазанных салом.

По пять винтовок в мешке.

Сало кусками лежало почти на всех металлических частях.

— Все в порядке, — торжествующе сказал Лундстрем: ему опять посчастливилось найти первому, и он этим был чрезвычайно горд, хотя понимал сам, что гордиться тут нечем.

И снова они начали работать своими окопными лопатками, и к концу дня каждый отрыл по мешку и еще по два ящика с патронами. За два дня выкопали пятнадцать винтовок и пять ящиков с патронами.

Днем Коскинен пригнал карбас и челнок, поставил их на речке, вблизи от места работы, и подозвал свистом Инари к себе.

Потом ушел.

Когда совсем стемнело, Инари сказал Олави и Лундстрему:

— Товарищи, один из нас должен будет каждую ночь, пока мы не уедем, оставаться здесь охранять выкопанный клад. Мы будем его держать в карбасе.

И они нагрузили на себя свой груз и потащили его, пробираясь сквозь заросли, к речке. Нести было не легко. Ящики — пудовики. Связка винтовок — полтора пуда. Сучья цеплялись за платье и хлестали по лицу, и все же и Олави, и Лундстрем, и Инари чувствовали себя счастливейшими людьми на свете.

— Я первый останусь сторожить у карбаса, — сказал Инари, раскуривая трубку. — Я начальник. Не забудьте притащить образцы пород! — крикнул он им уже вдогонку совсем так, как делал это Коскинен.

Лундстрем поднял на берегу несколько голышей и набил ими все карманы. Он шел позади Олави и не удивился, услышав, как тот пытался высвистывать какую-то знакомую мелодию. А после ужина, когда Олави уже заснул, Лундстрем сидел на крылечке рядом с Хильдой, и они разговаривали. Уже пала холодная роса, а они сидели и говорили.

— Вот когда был начальник, ты со мной и поговорить боялся, а как он уехал, так ты разговорился.

Лундстрем покраснел в темноте.

Ложась спать, Хильда засмеялась.

День опять выдался замечательный. Бабье лето было в разгаре. Ягоды брусники красили багрянцем мох.

Сегодня повезло Инари — две связки винтовок и один ящик отрыл он. Олави и Лундстрем, выбившись из сил, только под вечер обнаружили по связке.

Прогалина напоминала не то полигон после обстрела мелкокалиберной артиллерией, изрытый воронками, не то работу гигантских кротов.

Заканчивая к вечеру работу, нужно было немного подровнять площадку. Ведь ненароком могли забрести даже в эту глушь незнакомые, нежеланные люди.

Во вторую ночь в дежурство Инари назначил Лундстрема.

Когда Инари, плотно поужинав, фыркал, умываясь перед сном, он увидел, как Хильда завязала горшочек с ужином в платок и отправилась в лес.

— Хильда, куда ты идешь? — остановил он ее.

— Ужин Лундстрему несу.

— Ты разве знаешь, где он?

— Дежурный у лодки, он меня сам просил.

«Надо будет предупредить Лундстрема, чтобы не болтал лишнего», — рассердился Инари.

Хильда уже скрылась на опушке. Не бежать же ему было за ней, в самом деле.

На следующий день пошел мелкий моросящий дождь.

Весь мир, казалось, был обложен серыми тучами.

В такой день работать — значило бы навлечь на себя подозрения. Поэтому Инари послал дежурить у лодки Олави. Когда Олави ушел, Инари спросил:

— Хильда, когда ты вернулась домой?

— Часа через два после того, как ты меня видел, господин начальник. — И Хильда замялась.

Дождь усилился.

Вернулся из лесу Лундстрем, промокший весь, и стал сушить одежду около печи.

Пришел из своей бани хозяин избы, пожилой бобыль.

— Течет у меня крыша в баньке. Ну, я решил дождь в избе на ваших камнях пересидеть. — И он лениво стал усаживаться на лавке, неодобрительно поглядывая на груды камней — «образцов», в беспорядке наваленных около печи.

— Неужели все это с собой забирать будете?

— Не все, а те образцы, которые понадобятся, отец.

И все закурили.

— Почему бы тебе не починить крышу на баньке? — хозяйственно осведомился Инари.

— А кто же это в дождь чинит крышу, — резонно ответил хозяин.

— А ты в сухой день чинил бы.

— Ну, а в сухой день она не протекает.

День проходил утомительно медленно.

Лундстрем время от времени искоса поглядывал на Хильду, прибиравшую горницу.

Инари видел, что ему как-то не по себе.

В сумерки, когда хозяин-бобыль побрел в свою берлогу, а Хильда понесла ужин к карбасу, к Олави, Лундстрем подошел вплотную к Инари и, волнуясь, проглатывая слова, сказал:

— Хильда знает про нас все: кто мы и что мы делаем.

— Ну?

— И мне кажется, что она ненадежна, что она может выдать нас — ее надо устранить.

— Ну… — Трубка у Инари решительно не хотела раскуриться.

— Ее надо устранить. Я берусь за это дело. Ее надо убить. Разреши мне это сделать…

— Ну…

— Я уже обдумал, как это сделать.

Наступило молчание, почти невыносимое в сгущающейся темноте осенних сумерек.

— Ты, значит, все уже обдумал? А как же она узнала обо всем? — И голос Инари зазвенел угрожающе. — Как же она узнала обо всем? — повторил он еще жестче.

И Лундстрема охватил непреодолимый стыд и презрение к себе.

Разве мог рассказать он Инари, что к Хильде бросало его пылкое сердце и молодость, что ему хотелось ее уважения; разве мог он передать, что уже во время рассказа Хильде он