Сказки сироты: Города монет и пряностей - Кэтрин М. Валенте

И всё-таки наш рог – не мёртвый немой нож, а наша тайная суть. Когда дует ветер, он играет в щелях между красным и чёрным рогом, как на флейте из плоти. Раздаются жуткие и блистательные песни, но их слышим только мы. Они для совокупления и для матерей, которых сосут жеребята. Я помню, как однажды во время бури отец опустился на колени и позволил своему рогу спеть мне колыбельную среди пышного леса. Голос рога был высоким, печальным и ярким будто молния. Я любила его… Теперь его нет, и буря уже не разбудит мои чувства.

Они использовали мальчишку.

Среди зелени и ежевичных лоз его запах был сладким, точно сливы и листья мяты. Как нас находят? Думаю, выследить зверя нетрудно: отыскать места, куда он ходит на водопой и гулять, где спит. У пруда, чистого как воздух, среди паривших семян одуванчика они усадили мальчика с большими, спокойными глазами и едва пробившимся коричневым пушком на подбородке; велели ему сидеть очень тихо, как хорошему мальчику, и тогда он сможет увидеть то, о чём стоит рассказать своим детям.

Я не хотела подходить. Этот запах ужасен и прекрасен, все мы пытаемся его игнорировать, сунуть головы в розовые кусты и заглушить аромат, притвориться, что золотой улей в ветвях тополя интереснее. Но в конечном итоге он побеждает; его сладость и тоска; лживое воспоминание о вещи, которой мы никогда не обладали и не могли обладать; любопытство, желание прикоснуться к чужеродной субстанции наподобие серой амбры или хвоста хрустальной рыбы; опуститься на колени благодати и хоть на миг ощутить прикосновение того, что пахнет фиалками, и толстым ломтем подсоленного хлеба, и целостностью.

Мальчик протянул ко мне руки, и от него пахну́ло, как из печки. Я стиснула зубы, но подошла, как глупая девственница, опустилась рядом с ним на колени, зная, что дальше будут узда и кнут. Не могла сдержаться! Его непорочность обволакивала меня мягким золотым покровом. Стоило мне опустить голову на колени этой чистоты, и я бы поняла, из чего сотканы свет, тепло, благодать. «Он не причинит боли, – говорил запах. – На такое он не способен».

Мальчик протянул ко мне руки, и я медленно опустилась в его объятия. Он гладил мою шкуру и гриву, что-то восторженно бормотал, как малое дитя, и я открыла рот, чтобы вдохнуть его. Но я вдохнула не то, что хотела, потому что он нежно дохнул на меня, словно задувая свечу. Зазвучала тайная музыка, и я застыла в его объятиях. Это была песня тоски-и-крови, сути-и-печали.

– Что ты делаешь, дитя?! – воскликнула я.

– Я хотел услышать, как ты поёшь на ветру.

Мальчик пожал плечами, его карие глаза светились от удовольствия.

– Но как ты узнал об этом? Это наш секрет, а не твоя игрушка.

– Мать и отец описали мне единорогов от чёлки до холки, чтобы, когда голова одного из ваших окажется в моих руках, я не мешкал.

Мои родители не боялись остаться без работы. Они были отравителями, лучшими из лучших, и, когда у них родился сын, его назвали Переступень[7], в честь плюща с чёрными ягодами, от которого ладони зудят, а кожа с них слезает блестящими лохмотьями. Решили, что я вырасту талантливым отравителем, и взялись за моё обучение с самого рождения.

Мать добавляла частички корня мандрагоры, измельчённые сильнее, чем пыльца с крыльев бабочки, в свой утренний чай и передавала их мне с молоком. Она натирала мои губы морозником, чтобы я мог ощутить его вкус. Мерзкий и горький, если хочешь знать, как речная вода после бури. Отец жарил яичницу, добавляя в пузырящееся масло полупрозрачные цветы белены, похожие на луны, а в салат шли олеандр и аконит, пригоршни тисовых ягод и семян абруса. Меня кормили этими веществами по чуть-чуть, чтобы, когда я стану взрослым, все они были для меня безвредными, как черника. Родители с радостью отыскивали новые яды, чтобы скормить их мне: кору дикой вишни, от которой наступает удушье, приводящее к смерти; наперстянку, провоцирующую поток восторженного, почти поэтичного бреда перед кончиной в судорогах; плоды дурмана, которые дарят необычайные видения, а затем погружают в полную слепоту. Однажды мать велела мне взять в одну руку побег омелы, в другую – болиголова и откусывать по чуть-чуть того и другого, а сама записывала мои ощущения от желудочных колик.

Были и яды поэкзотичнее: слюна бешеного волка, молоко гарпии, желчь василиска. Но мы обнаружили, что простая отрава лучше. Ты представить себе не можешь, что можно сотворить из обычного лютика!

В каком-то смысле моё детство было счастливым. Меня любили, и я хорошо кушал – например, энтолома вкусный гриб, если его готовят умеючи и едят те, чьи желудки крепки и надёжны, как наши. Мы жили в ветхом доме с дырявой крышей, стоявшем на сваях возле широкой синей реки, холодной как труп и склонной к разливам. Разумеется, отравителям хорошо платят, но тому, кто не скрывает своего богатства, частенько задают вопросы о его источнике, поэтому мы предпочитали вести дела осмотрительно. Набережная относилась к бедной части города, её жители отдавали мусор на волю течения и пронзительно ругали своих цыплят. Именно там мои родители с нежным вниманием совершенствовали на мне своё искусство.

Любопытное дело: наслоение одного яда на другой в крови оказалось не вполне благотворным. Моя кожа натянулась и истончилась, как у змеи, сделалась такой же хрупкой. Когда я был совсем маленьким, отец учил меня делать смесь из чистяка весеннего, семян остролиста и бегонии, которая, попадая в желудок субъекта, через несколько недель после применения наделяет его пышным зелёным кустом, растущим изо рта. Когда работа была завершена, он поместил частицу смеси мне на язык, словно гостию [8]. Мои родители искренне верили, что смерть – священное таинство отравителя и приговорённого и, как любой обряд, требует должного почтения. Мы даём человеку дистиллированный мир и из мира его провожаем. Разве может существовать что-то более совершенное? Я закрыл глаза и приготовился погрузиться в бездну. По вкусу зелье было сухим и пыльным, как цветы, которые слишком долго простояли в белой вазе. Но в нём имелась острая нотка, стрела горечи, оцарапавшая моё горло.

Я с изумлением посмотрел на отца и протянул ему ладонь, из которой проклюнулся маленький остролист; ягоды цвета киновари алели на моей коже. Растение преспокойно росло из моей плоти, дитя комбинации масла и семян или корней и цветов, которую я употребил за минувшие годы. Мы нервно рассмеялись и срезали миниатюрный куст под самый корень. В конечном итоге рана зажила, но с той поры я регулярно покрывался наростами, выраставшими из меня будто новые конечности.

Так я стал одновременно источником и практиком, но мне не разрешали самому добавлять отраву в еду или делать зелья, как бы я ни желал поменять один мир на другой. Моё обучение включало исключительно алхимию. «Если мы позволим тебе дать яд своей рукой, это может отпугнуть единорога», – говорили родители, улыбаясь и зная, что я ничего не понимаю. Но я наблюдал за многими отравлениями, пока был безбородым смешливым юнцом, прятался за дверью или в стенной нише, за гобеленом или под кроватью. Хочешь, расскажу мою любимую историю, пока есть время? Тебе должно быть любопытно – ведь мы с тобой похожи.