Карл, герцог - Александр Зорич

– А-га, попались! – первым нашелся Франческо.

Правда, он ещё не признал в Карле Карла, графа Шароле (это произойдет на несколько минут позже). Для него это выглядит так: двое мальчиков виноваты в том, что это неосторожное блудилище уронило ценную вещь. Сейчас он задаст им трепку.

Лютеция нашлась второй.

– Они подглядывали, он, они, их там сколько?

В танце восемь: Франческо, Никколо, Бартоломео. И, да! И, Карл! Ну а Луи, бычок Луи: «Чёрт меня побери, каковы красотки», – он-то болтает, ему хуй во рту не мешает болтать, а я твой сюзерен, я – твоя денежка, чудовищем о двух спинах Te Deum поем laudeamur-amur-murr , мелисса мурр. Также: Франсуаза – муза и зиза, Лютеция – зыблема сюзереном, неколебимо прекрасна. Париж, ебимый Дижоном, непобедимый – эмблематично. Также: мавританскими па трам-пам-па королева шкатулки – с нею же восемь, дамы и рыцари. Какова какофония, вкус дурен? А на кус недурен, не подделан, не мягок, да, не свинец, золотишко.

Уста разосперсты, отверзты, приемлют – мур-мур – нам претит болтать, мы поглощаем вас, вы поглощены нами. Там, где на отдаленьи видится большое, при ближайшем рассмотрении обнаруживается, обнаруживается, обнаруживается – мур-мур – карта Страны Любви, о! – колыханье Омфала и волосатая тропка к нему.

Итальянцы, и при них позабытая цаца, и при них позабытые кости, наконец-то бежали общества дам и прочего общества, отгородившись от громко флиртующих парочек болтовней – мы вас как бы не замечаем, обходим вниманьем.

– Покажите письмо, Франческо.

Бартоломео Каза ленив и нелюбопытен, но радение, чтобы республика не претерпела ущерба, берет верх. Он давно подозревает магистра наречий в… в более чем всех смертных грехах. К тому же, он проиграл девять флоринов, не считая двенадцати, прилипших к дамским ручкам по настоянию того же Никколо – зачем? Зачем? Его монсеньор Шалтай-Болтай – пссс. Пссс – и всё. Исключительно всё. Он, видите ли, любит подглядывать.

Франческо отступает на шаг – против воли на шаг, таково естество существа.

– А-а, – это Лютеция.

– Э-э, – это Франческо.

– Э-э, мое послание носит исключительно частный характер.

– Будет же направлено адресату за двадцать флоринов из моего кармана. То есть казны, разумеется, – Каза яден. – Письмо, извольте.

Никколо, хоть и не любит подглядывать, глядит во все глаза. Карл молод, но крут. «Утопил жену-француженку прямо так, в чём была, в подвенечном платье», – шуршит вся Италия. А теперь вот ещё раздраит эту Лютецию на две половинки. Представьте, синьоры: Лютеция-левая, Лютеция-правая. Лютик, чашечка, пестик.

Поведя плечом – извольте, мне не жалко – Франческо жестом кавалергарда-посыльного императорского театра подает письмо. Нет, театра не выйдет, не выйдет молодца-кавалергарда – он наг, даром что в кальсонах, наг, как Адам Пеннорожденный, нет. Придется подойти к лавке, поклониться россыпи костей (Северная Корона в апрельском небе) и сунуть драгоценное письмо Бартоломео. Тот с миной заседателя верховного магистрата – он и вправду некогда (никогда?) был (не был?) кем-то в Совете Десяти – разворачивает письмо. Раз: осьмушка – в четверть. Два: четверть – в половинку. Три: целиком, цельное, целое!

Луи поет альбу под оконцем мощной резвушки. О-ля-ля, оконце, в оконце лилейный цвет.

Луи, дурным голосом:

– О-ля-ля, каковы красотки!

Бартоломео читает.

– Можете вслух, – небрежно, протяжно, терять нечего, разрешает Франческо.

«Когда я думаю о Флоренции, то представляю себе дивно пахнущий город, похожий на венчик цветка: ведь её же называют городом лилий, а наш собор называется Санта Мария дель Фьоре.»

Бартоломео, морщась:

– Что за жеманная ерунда?

Франческо, победительно:

– Читайте-читайте.

«Когда же я думаю о тебе, то представляю себе дивно пахнущий цветок, похожий на эдемскую лилию: ведь ты же называешь её своей лилией, а мой собор – Сан-Марком дель Фьоре.»

’О – ’о, наш Франческо, акула пера! дон-жуан! паровая машина желанья! Даже Никколо избрал его центром своего внимания, даже Никколо. А ведь, казалось бы, Карл и Луи – картинка куда как живее. Бартоломео посрамлен гением эротографии, растерян, но не отступает: всё равно лишь пссс, вся эта писанина – чисто для отвода глаз, и траты на девушек – тоже.

Никколо в восторге аплодирует младшему братцу: знай наших! Каза вы-ы-ынужден рассмеяться: ха-ха-ха, как мило. Франческо улыбается, Никколо хохочет, итальянская партия на банном приеме взрывается весельем, в веселье взвивается пламя над крышею бани, в щелях стропил перебегают язычки, язычки, тошный дым оборачивается вокруг балок, кровля летит искрами – салют господину небесному фейерверкеру!

В глазах шлюхина сына Луи, возведенных горе, блестят непристойные иероглифы, сложенные из чернеющих перекрытий; он ликует, поверженный ликующей Франсуазой, и в хлопьях опадающей сажи они ослепительно неотразимы, как некий юный рыцарь, что в том году спас чудотворную статую святого Бенигния из-под горящих сводов нашей часовни: выбежав, черный, словно Сатанаил, на свежий воздух, он упал без чувств, да его ещё сверху придавило дородными статями святого мужа. Он пробыл два часа в мистическом экстазе, а потом отец хотел пожаловать ему, нет, я сейчас больше не буду, нет, слушай же! – достойный лен на юге, в Шароле. Но он, так и не открыв своего лица, ускакал прочь. И только тебе я могу довериться, если бы не уголек, упавший на папирусно-нежное плечо Лютеции, вскрикнувшей, испуганной, недовольной. Ignis sanat – успокоил бы её Карл, если бы знал латынь, если бы не был сам перепуган до смерти. Огонь-то настоящий, словно сотни опаклёванных стрел из темноты, из ниоткуда, пробили стены и… тьфу ты, какая гадость – «опаклёванных». А итальянцы-то…

– Спасите! – прогремел Карл Смелый, Карл Мужчина.

Неистребимо ослепительный, Луи взбрыкнул под взмыленной Франсуазой, на коновязи – весьма и весьма далеко – заржали флорентийские кабыллиццы. Каза обронил письмо, Франческо вздрогнул, Никколо поперхнулся смехом, опушенный дымом. В сон механической жрицы танца, сквозь изрезанную сурами шкатулку, ворвался невоздержанный юноша и похитил её прямо с ложа, заспанную газель, стыдливую луну, тень розы, монограмму капель росы. Лютеция-левая и Лютеция-правая вновь сошлись вместе, сомкнулись, лютик отходит к дремоте и, чтобы ему слаще спалось, приправленные слюною пальцы монсеньора Михаила, архистратига, большой и указательный, снимают пламя, увлекая за собой в небо извитый дымчатый вьюнок.

Чудо, шлюхи, чудо, жеманники.