Белый, красный, черный, серый - Ирина Батакова

– Странно, – шепчет Рита после отбоя. – Почему Воропай не попался? Значит, он не такой, как другие невидимки…

– Угу, – говорю.

– Что «угу»? Так он преступник, значит! Враг. Обучен как-то обходить систему…

– Он просто рептилоид, это всем известно. Инопланетянин.

– Или андроид? – подхватывает Рита, не замечая в моем голосе ойланзы.[12] – Знаешь, говорят, во всяком коллективе есть внедренный киборг, машина, неотличимая от человека.

– Для машины он слегка психованный, тебе не кажется?

– В том-то вся и соль, а? Чтоб никто не догадался.

– Байки это все, – я отворачиваюсь к стене.

– Ну, ты зануда… Что с тобой случилось? Будто подменили.

Молчит минуту.

– Скажи по-честному. Ты злишься на меня из-за Юрочки? Он ведь нравился тебе, да? Динка? Э-эй!.. Ну, точно… Так я и знала. Слышь, но разве я виновата, что все в меня влюбляются… Что мне? Паранджу носить? Ну?

– Я сплю.

А только не спится мне. Лежу, боюсь пружиной скрипнуть – Рита начеку, опять пристанет с разговором – месяц назад я бы прошушукалась с ней полночи – про Юрочку, про Воропая, про роботов, големов, репликантов, домовых, про шпионов внешнего мира, предателей, замаскированных врагов, про доблестных сотрудников КТД – легальных одиночек, правомочных невидимок, про любовь и тайны: «ты целовалась с ним?» – «а ты как думаешь?» – «не знаю, я не смотрела» – «но хочешь знать?» – «не знаю» – «хочешь, покажу?» – соскользнет с кровати, руками обовьет, и руки движутся тягуче, будто в сонной неге, оплетенные по плечам распущенными косами, прохладными, как речные струи, – «кто-нибудь услышит» – «тогда молчи» – блеснет улыбкой в темноте и накроет мои губы своими бархатными, как тополиный лист, губами… В сентябре она мне показала, как целуется Лезга: смазно, широко открытым ртом, в ноябре – как это делает победитель математических олимпиад Сухотин: быстрыми отрывистыми клевками, в январе – как Васька Цыганок: впиваясь жадно, покусывая и сверля змеиным языком… Я никогда не видела, как она с ними целовалась, а было так: во время прогулки наступал момент – они сближались, словно в танце, или в игре с каким-то запретным правилом, или в шутейном сговоре, как будто пряча что-то, известное только им двоим, и дразня этим секретом друг друга, не замечая моего присутствия – и я невольно отворачивалась всякий раз. Так было и с Юрочкой, когда они вдвоем боролись в снегу… А ночью Рита то ли в благодарность, то ли все еще томясь воспоминанием о поцелуе, передавала мне свои опыты любви. Как волчица кормит своего голодного щенка кусочками проглоченной еды – из пасти в пасть. Наверняка сейчас она намеревалась показать мне Юрочку, поделиться кусочком Юрочки со мной в награду за умение вовремя слепнуть, глохнуть и неметь.

Я лежу, уставившись в стену, но вижу только темноту. Долго-долго. И темнота начинает шевелится, плыть куда-то, а на стене медленно проступают буквы, белым по черному, складываясь в непонятное, страшное слово: «Хаканарх»… Сморгнула – и увидела его негативный отпечаток: черным по белому… И снова темнота плывет… И – чувство, неприятное до тошноты, будто помню что-то, о чем хотелось бы забыть. Но не Люся, не ее отвратительная рука, которая преследует меня во сне и наяву. А что-то неуловимое. Что? Откуда? Протянуло холодным сквозняком – и вмиг исчезло… Бывают такие вечно убегающие воспоминания – без корня времени, и такая с ними мука – как от щекотки или зуда, даром что не почешешь. Дразнит, дразнит – а не поймать, не разобрать ничего, кроме какой-то детали, на которой если попробовать сфокусироваться – она тотчас гаснет, как далекая звезда от прямого взгляда. Эта мука похожа на дежавю, только в дежавю тебе память на пятки наступает, а тут – словно издали подует, словно от неба волосок отделится, сердце пощекочет…

И не о прошлом это. Когда о прошлом вспоминаешь – все иначе. Все – телесно и беззащитно. Даже самое далекое – оно не вдали, а прямо в тебе. Достаточно одного случайного удара – запахом, звуком, касанием – чтобы давно забытое событие развернулось, словно еж, брошенный в воду. Идешь себе в толпе по коридору из кабинета в кабинет, кругом – привычный гул, беготня и крики мелюзги, и вдруг – дзыньс-с-с-с! – рассыпной, хрустальный, разреженный эхом звон разбитого стекла – где-то в столовой кто-то уронил стакан. И вмиг тебя уносит куда-то в дошкольное детство: родная комната, окно, гроза идет навалом – все гуще, все быстрей, и сразу – шквал!

Резкий удар ветра – створы настежь, залп дверей по всему дому – и в обратной сквозной тяге окно захлопывается – ба-бах! – с грохотом пушечного выстрела. Звон. Лопается, обрушивается стекло – и в этот момент картина как бы застывает: сквозь ощеренную осколками раму зияет, дышит холодом пасть глубокой перспективы: на первом плане – машут рукавами рубахи, срываясь с бельевых веревок, несется пыль, трава, клочки, пакеты, мусор человечьего жилья; на втором – курятся угольные кучи у сараев, кусты сирени ломятся через забор, на колья которого насажены, как головы врагов, глиняные жбаны. А дальше – луга-поля-холмы-леса, разбросанные, развернутые, как в скорняжной лавке рулоны разноцветных тканей – поверх друг друга и наискось разостланные пространства, а над ними ходят на цепях дождя грозовые тучи.

– Спишь? Дин? – зовет Рита.

Я молчу.

– Да ладно тебе! Я же знаю, что не спишь. Слышь, чо?

Откуда-то издалека, из-за Четвертого кольца, доносится горестное «у-у-у!» – собака воет за семью болотами, за тридевять земель, где-то в зоне грязи безводопроводной. Тоска и жуть. Или не собака, а птица-пересмешница какая – Бог ведает… А только этот вой тебя врасплох берет – душа вздрогнет, задышит побито, торопливо, будто перед смертью – и остро, иглой, прямо в сердце входит иное – горячее, нежное, сладостное – имя. Тимур.

Все началось два года назад, с кошки.

В то утро позвонила Семицветова – перенести запись на прием, поболтали между делом, как старые, давно притертые друг к другу приятели, почти родня, столько лет знакомы, и в конце она вдруг говорит:

– Думаю, вам нужна переноска для кошки.

– О чем это вы? У меня нет кошки.

Леднев удивился не столько ее словам – Семицветова держала кошачий питомник и это было не первое ее предложение, – сколько загадочному и в то же время категоричному тону.

– Ну, так будет, – все тем же тоном сказала она. – Чудесная кошка – воды не боится, еды не просит. Породы «датская королевская».

Тут он сообразил, что Семицветова пытается донести до него какое-то секретное сообщение.

– Никогда не слышал о такой породе, – осторожно сказал он.

– Слышали, даже видели. Редчайшая порода. Можно сказать, – она сделала многозначительную паузу, – музейная.

Он покрутил в уме ее слова и внезапно понял: речь идет о статуэтке из музейной коллекции – фарфоровой пантере Кнуда Кюна, мастера датской королевской мануфактуры.