Мето. Дом - Ив Греве

— Кто сломал кровать?

— Это ночная тайна. Но ночь — не для детей. Ночью дети спят.

— Ты уже не ребенок, Рем.

— Нет, я все еще Красный.

Вдруг он меняет интонацию:

— Знаешь, Мето, давай-ка не попадаться друг другу на глаза, иначе…

Он уходит, не договорив, и отправляется в туалет. Я иду искать Марка.

Рем не приходит обедать. Он присоединяется к нам на хоре. Я замечаю, что Цезарь 4 не сводит с него глаз.

За ужином я сажусь рядом с Клавдием. Со времени моего предложения и его отказа я чувствую огромную пропасть между нами.

— Мето!

Голос спокойный и твердый. Я не оборачиваюсь и отвечаю:

— Да, Цезарь.

Я ждал его.

— Нам надо поговорить, — продолжает он.

Я иду за ним в кабинет. Цезарь долго перебирает бумажки, бросая на меня быстрые взгляды. Наконец он спрашивает:

— Итак, ты говорил с Ремом?

— Он мне нравится.

— О чем ты его спрашивал?

— Я просил рассказать о Гнее.

— Почему ты интересуешься им?

— Мне рассказали, что кто-то специально сломал кровать некоего Гнея, хотя он был всего лишь Фиолетовым. Я хотел узнать, сказка ли это для устрашения детей или этот мальчик существовал на самом деле. Поэтому я спросил у того, кто живет здесь дольше всех, то есть у Рема.

— Ну и? Что он тебе ответил?

— Он сказал, что это правда.

— Что еще?

— Он добавил, что не знает, кто именно сломал кровать. Это все.

Я должен любой ценой себя контролировать и не выдавать своего страха. Я продолжаю спокойным и уверенным голосом, четко произнося каждое слово:

— Я ничего не сказал Рему. Я не говорил с ним о Ромуле и о том, что он мне поведал. Я сдержал обещание.

— Похоже, что так. Не порти себе жизнь здесь, Мето. Она может оказаться не такой длинной. Пользуйся! Учись! Развлекайся! А самое главное — крепко спи!

— Цезарь, я голоден. Я еще ничего не ел сегодня вечером и ничего не пил, — невинно говорю я.

— Иди на кухню, мы все предусмотрели.

Я ем один на кухне и в спальню попадаю в последний момент. Красс жестом приветствует меня.

— О чем говорил с тобой Цезарь? — спрашивает Марк.

— Ни о чем. Все о холодильнике. Он хочет быть уверен, что я туда никогда не вернусь.

— А ты мне не рассказал, что было в холодильнике, — вмешивается Красс.

— Это в прошлом. Я не хочу к этому возвращаться. Было очень тяжело. Я потом с тобой поговорю, может, через несколько месяцев.

— А Марку и Клавдию ты рассказал, — ноет он.

— Нет. Ты должен понять, я тебе больше не опекун. Я вернулся к своей нормальной жизни: говорю теперь со всеми, а особенно с Красными, которых знаю очень давно и с которыми был разлучен во время твоей инициации и отсидки в холодильнике.

— Я понимаю, но я тоже хочу быть твоим другом.

— Ты и так мне друг. Но я дам тебе один совет: найди себе и других друзей, пожалуйста, твоего возраста и твоего цвета. Дружба с ними продлится дольше.

— А ты давно Красный?

— Думаю, мне осталось не больше трех.

Он опускает глаза. Думаю, он не понял.

— Не больше трех сантиметров до большой поломки. Мне осталось три — шесть месяцев в лучшем случае. Так я думаю.

— Ну вот. Тогда не жди слишком долго, чтобы мне рассказать.

Я залезаю в свою кровать и проскальзываю под одеяло. Как хорошо в тепле! Марк поворачивает голову ко мне в момент, когда гасят свет.

— Какое счастье видеть тебя рядом. Я очень боялся.

— Все не так уж страшно. В любом случае, у меня нет желания тебя покидать.

Мои глаза закрываются. Я собираюсь как следует выспаться.

Сегодня рядом с моей кроватью больше не пахнет солдатами. Я встаю. Случайно задеваю рукой какую-то маленькую палочку, засунутую с краю мне под подушку. Я тут же прячу ее в карман моей пижамной рубашки. Пытаюсь на ощупь понять, что это. Это не палка, хотя имеет ту же форму. Что-то более гибкое, может быть, полоска очень тонкого картона. Быстро перекладываю этот предмет в карман брюк. Первую попытку рассмотреть делаю в туалете, но едва я захожу в кабинку, как кто-то из малышей сразу в нетерпении стучит в дверцу. Приходится поторопиться. Дальше все утро беспрерывно чем-то занято. Занятия идут одно за другим. При каждом удобном случае я трогаю палочку, взвешиваю ее в руке, покручиваю. Я даже не знаю, какого она цвета. Я еще потеребил ее и понял, что это рулончик бумаги, скрученной очень плотно. Мне удается его расправить ногтем большого пальца. Теперь я уверен, что это записка, ночное послание.

Я сижу и уже целых пятнадцать минут слушаю курс о разведении картофеля, о его происхождении и питательных свойствах…

Я достаю носовой платок, в который завернута записка. Она сползает на тетрадь, а я в это время сморкаюсь. Марк оборачивается и улыбается.

— Ты простудился? — шепчет он.

Я не отвечаю, так как слышу, что учитель ботаники прерывается и поворачивает голову в нашу сторону.

Это человек без возраста и без волос, который передвигается с трудом при помощи тяжелых костылей. В коридоре кто-нибудь из учеников служит ему поводырем, потому что он слепой, ну или почти.

— Марк, — говорит он спокойно, — не беспокойтесь о здоровье вашего товарища. Он совсем не болен. Десять секунд назад он высморкался понарошку.

Он молчит. Будет ли он продолжать урок?

— Мето, зачем вы делали вид, что сморкаетесь, а?

Я не разжимаю губ. Если я заговорю, он поймет, что я вру. Я терплю. Проходит долгая минута.

— Ну, да и не важно, в самом деле! — заявляет он в итоге. — Вернемся к нашим картошкам, которые не терпят отлагательств.

Я выдыхаю, но не слишком громко.

Правой рукой пишу и одновременно разворачиваю бумажку. Записка размером примерно восемь сантиметров на один. В ней две строчки, написанные серыми чернилами крошечными буквами:

Действовать легче, пока ты в Доме, чем после. Не доверяй никому ни днем, ни ночью. Если хочешь следовать нашим путем, намотай один свой волос на первую пуговицу дневной рубашки. Записку съешь.

Я жду конца урока, когда все начнут греметь стульями, чтобы смять бумажку в шарик и проглотить. Никто ничего не замечает.

Кажется, Марк все еще встревожен инцидентом. Он смотрит на меня глазами побитой собаки. В коридоре он берет меня за руку.

— Почему ты не ответил?