Княжий сыск. Последняя святыня - Евгений Кузнецов

Отправленная на поимку табунщиков сотня княжеских дружинников увидела лишь спины коневодов, бешено работавших плетками по конским крупам. Татары уходили одвуконь — каждый на двух-трех сменных конях — догнать их было невозможно.

…Княжеская дружина до полудня бездействовала. Воины целой стаей, словно галки, расселись на высокой сырой крыше гридницы — своего общинного дома, который располагался в посаде невдалеке от западных ворот кремля — пытаясь разглядеть, что происходит на улочках города. С разных сторон на двор влетали всадники; не покидая сёдел, они кричали самые противоречивые новости боярину Твердиле и вновь уносились, оставляя за собой россыпи грязевых комочков. Несгибаемый по причине застарелого прострела в пояснице боярин-воевода с большими трудами был втащен на дозорную вышку и долго стоял там, кусая усы и ожидая вести от своего великого племянника. Бой внизу к тому времени разгорелся не на шутку, и опытный Твердило всей кожей чувствовал и маялся: «Пора, ой, уйдут, ой, уйдут!». Наконец он не выдержал, приказал, чтоб снимали с площадки.

Очутившись на своем тяжеловесном чубаром коне, обряженном в латы и кольчугу так же, как хозяин, боярин чуть подождал пока выстроятся сотни. Чубарый нетерпеливо скрёб землю копытом и пучил лиловые глаза из круглых дыр посеребрённого нарыльника.

— Братцы-дружиннички! — вскричал старый воин, и голос его враз окреп и помолодел. — Бей супостатов!

Он хотел что-то добавить насчет отеческих святынь, но воины уже сорвались с места и, увлекая его коня, ринулись за ворота.

Удара дружинников поредевшая рать татар не выдержала и отступила в кремль.

* * *

Александр Михайлович во всех мельчайших подробностях запомнил, как прискакал он обратно в кремль, крепко обнимая дружинника, выделившего для князя самую тряскую половину своего коня. Князя болтало и подбрасывало на лошадином заду, как на пустой крестьянской телеге, но остановить скачку, чтобы поменяться с дружинником местами, он не посмел.

Еще он помнил, как торопко воины закрыли ворота огороженного княжеского двора, как под вечер в кремль вбежали татары, отступавшие под напором толпы разъярённых горожан. Это совсем уже не походило на бой: толпа, затиснув себя в улицу кремля, даже не имела возможности сражаться, она просто неумолимо продвигалась, давя все на своем пути. Тщедушный Чол-хан, потеряв утрешнюю спесь, ставил коня в дыбы, тянулся из стремян и кричал через ограду, прося приютить остатки его воинства. И князь, в последней надежде исправить положение, дал команду впустить татар; и они побежали в старый батюшкин дворец, и заперлись в нём, а сам Александр Михайлович, окруженный ближниками, выехал к бесновавшейся толпе.

— Живой наш князь-надёжа! — заликовали тверичи, видя Александра.

— Люди тверские, — кричал великий князь, — Опомнитесь! Чол-хан — посол царя Узбека, лицо неприкосновенное…

— Конечно, — еще больше возликовала толпа и затрясла дрекольем. — Уж мы им лицы-то попортим! Всех перебьём за тебя, Ляксандра Михайлович! Будут знать, как наших девок щупать…

— Я говорю, нельзя же… не можно…

— Не-е-е… Мож-но! Мож-но! — дружно подхватили тысячи луженных глоток. — Бей басурман!

И видел Александр Михайлович, как лезли через тын, становясь на плечи друг друга, большущие мужики. И сверкали ножи, мечи и сабли, зажатые в их зубах. Тогда махнул великий князь рукой, указывая дружинникам открыть ворота, и сам первый вскочил на двор, и помчался к своему терему, где, обмирая от страха, в дальних покоях сгрудилась возле княгини дворовая прислуга.

А толпа хлынула следом и рванулась туда, к старому дворцу, в котором засели остатки ордынской дружины.

Первый приступ оказался, однако, неудачен: татары стреляли так метко, что в мгновение ока выкосили самых бойких из наступавших. После этого наступило небольшое затишье, в середке которого последний час доживали степные батыры Чол-хана, а кругом, на некотором расстоянии — дыша в затылки — плотно стояли тысячи нехорошо блестевших глазами горожан. Ордынцы постреливали скупо, берегли боезапас.

— Может, оттеснить народ? — предложил Твердило, в седую голову которого начали прокрадываться мысли о печальном будущем победителей. — Глядишь, и спасем хана?

— А-а, гори оно синим пламенем! — плача от бессилия что-либо изменить, ответил Александр Михайлович.

Как бы подслушав их разговор, мужики притащили от конюшни несколько охапок сена и принялись выбивать искры из кресала…

* * *

Откуда-то из глубокой синей мглы выплыл татарин на мохнатой чалой лошаденке. Татарин сидел на незасёдланной лошади как на ковре, согнув ноги калачиком. В одной руке он держал пиалу из которой при каждом подскоке лошади венчиком взлетало молоко. Татарин ловил брызги ртом и глотал, улыбаясь. Второй рукой он натягивал огромный роговой лук, и Одинцу было непонятно, как это можно одной рукой и держать лук, и натягивать тетиву. Татарину это было по плечу, и он, сделав улыбку еще гаже, послал стрелу. Одинец слышал певучий звук колеблющейся тетивы, тоненький посвист летевшей стрелы. Стрела ударила ему в висок и отскочила. Облетев вокруг, она снова ударила уже в другой висок. «Видать, тупая, — подумал Одинец. — А больно дерется». И он принялся отмахиваться от назойливой стрелы как от овода. Тогда татарин, который подскакал совсем близко, нахмурился и сказал: «Слюшай, урус, зачем моя стрелка больно делаешь, обижаешь? Что она тебе — мух?». — «Это вовсе мне больно, а не ей», — тоже обиделся Одинец. Но татарин решил обидеться больше, гораздо больше, чем Одинец, и, чтобы показать, как он совсем-совсем сильно обиделся, стал плескать в лицо Одинцу молоко из пиалы. «Ну, мокро же!» — сказал Одинец. И татарин, смутившись, извинился и принялся промакивать влагу оторванным от халата рукавом. Он теперь был не верхом, а висел в воздухе, всё так же поджав под себя ноги. И за его плечами Одинец увидел два больших белых как у лебедя крыла. «Ты — ангел?» — удивился Одинец. «Ага, — утвердительно кивнул татарин, — архистратиг Михаил в воинство небесное зачислил, служу вот…» — «Разве ты христианской веры?» — «А там и не разбирают, кто какой, всех под одну гребёнку гребут…»

— Всех под одну гребёнку… — услышал Одинец, очнувшись, обрывок тихого разговора. На его лицо, вылетая из непроглядной тьмы сверху, падали крупные капли. По невидимой крыше мерно барабанил дождь. Мозжило раны, ломило в висках; Одинец чуть отодвинулся, чтобы просачивающаяся через худую кровлю капель пошла мимо, и едва не застонал: боль раскалённым обручем охватила голову. Он затих, ожидая, когда она отступит.

Позавчера его доставили на дружинный двор полуживым. Дьяк, принимавший арестантов, которых толпами пригоняли отовсюду, предпочел не тратить время на едва державшегося на ногах Александра: «Тащите в сарай, пусть отлежится».

Теперь, к исходу второй ночи, Одинцу полегчало. Если не шевелиться, боль почти затихала. Настоящей пыткой были только походы к устроенной в углу сарая уборной. Кроме Одинца в сарае задержались ещё несколько человек, большую часть допрошенного народа отпускали по домам. Власти вели следствие по делу о восстании. О том же вели речь и невидимые Александру в темноте собеседники: