Стеклобой - Михаил Перловский

Романов присел, и тут же из ниоткуда выплыл Марат в белоснежном фартуке и гордо поставил перед ним чашку с кофе, не дожидаясь заказа. Чашка, полная густой, высокой пены с бежевой опалиной выглядела как долгожданный подарок. Сделав глоток, Романов одобрительно промычал — все было именно так, как он любил.

— Вы прошли ускоренный курс? — весело спросил Романов Марата.

— Кофемасина просла! — Марат показал большой палец.

Романов развернул на столе карту города, прижав ее сахарницей. Приступим к личному знакомству с историческим кварталом. Начнем с конюшен Брыкова, он сделал пометку на карте. Итак, мы знаем, что Соломон Федорович был известным затейником и азартнейшим игроком на скачках, а кроме того, очень состоятельным и влиятельным господином…

— Узе работаесь? — из-за его плеча высунулся Марат и принялся с усердием протирать соседний столик, не переставая улыбаться. Романов заподозрил, что тот пытается разглядеть отметки на карте.

— А я слысал новую историю! — Марат привычным жестом закинул галстук на плечо, но тот упрямо сполз обратно. — Про Мироедова, знаесь?

— Учтите, что про зуб и ногу я уже в курсе, — не отрываясь от карты ответил Романов.

— Понимаесь, у него в насем городе была любовь, — круглый звук на конце он сопроводил восточным жестом, собрав пальцы в нераскрывшийся бутон. — Но она слузила в борделе, понимаесь, на Страстной… — Так вот, — шепотом продолжил он, подавшись к Романову. — Одназды ее из ревности зарубил, представляесь, пьяный гусар.

— Потому что пьяный? — невпопад отозвался Романов.

— Ты сто? Потому сто гусар! — Марат покрутил воображаемый ус и захихикал. Романов, глядя на него, тоже не смог сдержать смеха.

За время прогулки блокнот пополнился множеством заметок, а ноги приятно гудели. Состояние конюшен не выдерживало никакой критики. Романов расстроился, увидев полуразрушенные своды и старинную кладку, грубо закрашенную масляной краской. Внутренние помещения были полностью перестроены — столбы спрятаны в дощатые короба, с потолка свисали ржавые крюки — похоже, здесь долгое время находился городской рынок. А когда-то этот шедевр псевдобарокко нашел свое место в зарисовке «Мельхиоровые грезы».

— Выше, еще! — послышался звонкий голос.

Напротив, через дорогу, два паренька возились с афишей. Один примерял картонный трафарет на лист ватмана, приклеенного к стене, а второй, критически наклонив голову, руководил. Заметив оглянувшегося Романова, они помахали ему и тут же нарочито отвернулись. Но Романов видел, что пареньки пристально следили за ним, пока он кружил вокруг бывших конюшен.

Стараясь не отвлекаться, Романов собирал в памяти разбегавшиеся отрывки и записывал все, что удавалось вспомнить. Любая мелочь могла иметь значение. Он перечислил всех владельцев здания, затем попытался занести в блокнот победителей забегов, выращенных в конюшнях, и запнулся. Кличка любимца Соломона Федоровича крутилась в памяти, но он никак не мог ее вспомнить. В такие минуты ему казалось, что его мозг — это грецкий орех, и нужные сведения лежат совсем близко, за соседней тонкой перегородкой. Это неуловимое ощущение, похожее на щекотку, всегда выводило его из себя. Вороной конь, содержавшийся под охраной в личном посеребренном стойле, имел норовистый и мстительный нрав, и подпускал к себе только хозяина… «Весьма ценная информация», — мрачно подумал Романов. Мучительно задумавшись, он поднял глаза от блокнота и увидел забытую кличку на здании напротив, прямо перед собой. Большие черные буквы гласили: «Дракула». Пареньки справились с трафаретом, и вот уже второе слово проявилось на афише. Показы кинофильма «Дракула возвращается» начинались завтра.

Романов присвистнул: такие вещи он очень любил, хотя случались они с ним крайне редко. Чаще, забыв какой-нибудь второстепенный факт, он полдня корпел над источниками, с ненавистью перерывал десятки томов, добывал наконец нужный, и обнаруживал, что в нем отсутствует та самая страница. И даже тогда он не сдавался и рано или поздно отыскивал ссылку в чьей-нибудь полузабытой статье. Ничего, кроме раздражения от собственного упрямства и дотошности, такие поиски не приносили — все и всегда давалось ему вот так, с трудом, через тысячу мелких досадных препятствий. Никаких озарений, вещих снов, мимолетных догадок. Всегда он завидовал людям, которых вела невидимая рука, то и дело подталкивавшая на верную дорогу. Легкость талантливой жизни, где все дается без труда, и никаких тебе вырванных страниц и снесенных домов.

А вот Макс этих его рассуждений никогда не слушал, перебивая и злясь. Это все для слабаков, пойми, дружище, говорил он. Какой-то добрый бог говорит через тебя с человечеством? Да тьфу и растереть, на черта ему такие ретрансляторы. Слишком ненадежные проводники, которые то запьют, то повесятся. Какая неразумная трата сил! Как мало-мальское дарование, так сразу малахольный, ну сам посуди — полжизни будет выяснять, готов ли он, а другую половину изводить родных и близких. Вот кто настоящие гении — так это жены и дети этих блаженных, которые их годами выслушивают, готовят им похлебки и глядят по головке. Талант — тот, кто вкалывает с детства и сопли не распускает. Кто знает, на что он способен, а на что замахиваться не надо. Кто знает законы природы и умеет все хорошенько просчитать, дождаться нужного момента. Талант — это естественный отбор, крепкая нервная система и удачное стечение обстоятельств. А не льющийся свет с неба, которого ждут лентяи.

Если же Романов пробовал обсуждать разницу между талантом и гением, Макс закатывал глаза и угрожал ему инквизиторскими пытками. Он игнорировал все романовские восклицания о том, что для одаренных людей талант иногда — это кара, что они и хотели бы, да не могут не слышать голос, не видеть образов, не доказывать теорем. «Психически нездоровые люди, — парировал Макс, — что есть не самый лучший пример для подражания».

Доходный дом Теддерсона Романов нашел в удовлетворительном состоянии. Толстый ангел под сводом арки так же трубил в завитой рог. Как на последнем снимке при жизни владельца. Только бы подкрасить фасад, сменить дверь парадного входа и открыть ее. Как и повсюду тут, в зданиях с шикарными лестницами и высоченными створками дверей открыт был только черный ход для прислуги. Воспользовавшись им, Романов обнаружил внутри дома парикмахерскую, впрочем, закрытую без объяснения причин. Он заглянул в соседнее открытое окно, чтобы проверить, остались ли описанные Мироедовым мозаики на полу.

Помимо мозаики он с удивлением обнаружил в просторном зале очередь, упирающуюся в приоткрытые дубовые двери. Возле них скучала женщина в цветастом платке, равнодушно смотря перед собой, в глубине за ней просматривалась большая гостиная с камином. Когда подходящие бросали мелочь в расписной короб на коленях привратницы, она выкрикивала монотонным голосом:

— Десница Мироедова налево, смотрим мозаику, выход сразу за шкафом.

Когда в очереди осталось всего двое, женщина встряхнула короб и утомленно объявила:

— Перерыв десять минут. Десница отдыхает.

Романов усмехнулся и еще раз осмотрел зал. Чудесные красно-белые орнаменты все еще были видны на полу. Под одним из узоров Мироедов спрятал главную улику в детективной истории «Монашеский патруль». Старик пробовал свои силы в разных жанрах — кровь на терракотовой кладке, таинственные следы и восточный кинжал — бешеный литературный успех. К столь откровенно бульварному стилю Мироедов впоследствии больше не прибегал. Романов сделал пометки в блокноте и опять почувствовал на себе чей-то взгляд. Да катитесь вы ко всем чертям, рассердился он, я, в конце концов, на службе, мне полагается везде лазить и все осматривать. Он нарочито расправил плечи и, сдерживаясь, чтобы не оглянуться, вскарабкался по пожарной лестнице. Взгляд воображаемого наблюдателя все еще жег его спину, и он пару раз оступился. С высоты город выглядел умиротворенно. Тут и там белели цветущие деревья, улочки разрезали плотную застройку на куски, будто пирог. Романов испытал приятное чувство узнавания — именно так он привык видеть городок, на его рабочем столе по правую руку всегда стоял небольшой макет. Уютный, маленький, знакомый и без всяких неожиданностей.