Новогодняя Полька - Ольга Горышина

Мы не на что не были годны, только свалиться в кровать — поперек, наискосок, вдоль — мы не заморачивались положением наших тел относительно матраса, отдавая себе отчет в одной простой истине — ничего не вечно на матрасе, особенно принципы. Они исчезли под тяжелым взглядом выключенной люстры — выключенной давно, еще до евроремонта, но потолок все помнит, он многое видел. Сейчас белоснежно белый он мог и покраснеть в темноте, но вкрученные в него веселые огоньки пусть спят до следующего вечера.

Они должны спать — если я и решусь открыть глаза, чтобы увидеть над собой еще вчера или даже сегодня утром незнакомое мне лицо, то справлюсь без искусственного света. Фамилию Георгия Георгиевича я не знаю, а в прошлом веке могла бы прочесть ее на табличке, украшавшей входную дверь. Да к черту подробности… Я не буду искать его в соцсетях и донимать сообщениями “жду, скучаю и люблю” — это другое, это сиюминутная страсть, это пилюля от одиночества. Вероятно, с горьким послевкусием, потому что я не знаю, как это собирать утром разбросанные по полу одежду на ощупь и уходить молча, не прощаясь, забывая дорогу назад.

Да ладно… Любой опыт приветствуется, а память все стерпит. Она не тело. Тело требует ласки — и больше, больше, больше. Насытиться и больше никогда не делать глупостей, не ехать домой к первому встречному кобелю, даже ради спасения маленькой сучки и удовлетворения желаний киски.

Сейчас мы хоть и пятились, но шли вперед — к постели, к единению — первому и последнему, зато незабываемому, ведь подобная новогодняя ночь останется единственной, потому незабвенной. Не забывается такое никогда, как и не повторяется. Новогодние праздники, может, и длинные, но вот сама новогодняя ночь — коротка до безумия. Такими короткими могут быть еще только поцелуи, когда одновременно хочется и целоваться, и избавиться наконец от одежды. Не бывает золотой середины, чем-то всегда приходится жертвовать. Мы пожертвовали поцелуями. На время, на короткое, на доли секунды, если думать о предстоящих ласках в формате вечности или моста из реальности в мир фантазии — радуги, в которую, если зажмуриться, сливались огоньки на новогодней елке.

От джинсов мы избавились быстро — каждый проделал эту несложную работу за себя. Или закончил, если вспомнить, что расстегнул мне их Гай еще подле новогоднего стола, чтобы не лопнули от обжорства, наверное. А вот колготки Гая увлекли — он скручивал капрон медленно, целуя каждый миллиметр спасенной из вакуума кожи — или из него выползала я вся, точно черепаха из панциря, удивляясь странному открытию, что счастье, оказывается, прячется не только между ног, но и стоит на них очень крепко, вцепилась в каждую клеточку, и легкое прикосновение губ по искорке, по искорке превращает все тело в факел.

Огонь добрался до кончиков ногтей, которыми я щупала кожу изголовья — тянулась руками в вечность, не жалая хватать воздух — боялась ущипнуть свою тень, мечущуюся по стене в поисках спасения от любовного экстаза, который за считанные минуты завладел каждой клеточкой моего изголодавшегося тела. Мне не было любопытно, я не собиралась сравнивать свой нынешний опыт с канувшими в лету любовными играми последнего энного года — я просто хотела млеть и млела, все глубже и глубже погружаясь в изгибы матраса изгибами разгоряченного тела.

Я судорожно искала его губы, а они находили меня спокойно, потому что теперь никуда не уходили — блуждали по шее, подбородку, между сведенных в недоумении бровей. Его руки прекрасно знали, где найти три заветные крючочка, но предпочитали знакомиться с моей грудью в плену темных трикотажных чашечек. В темнице ей становилось до невыносимого тесно, но пока о свободе я могла забыть — губы искали губы, а руки довольствовались сухими и твердыми бугорками, не ныряли в хлюпающее царство, стыдливо прикрытое трикотажным треугольником, возомнившим себя фиговым листом.

Что он мог прикрыть — ничего, только оттянуть минуту блаженства. Надолго ли — зависит, как сильно растянется фигурная резинка и какой камень Гай вложит в нее, превратив в рогатку, чтобы перебить крылья пойманному воробушку… Я даже не синичка в его руках и точно не журавлик в небе. Вот мне и отсыпают счастья по зернышку — клюй, клюй, пока дают… Впереди зима, долгая, холодная и голодная.

Однако ж нажраться вперед ни у кого никогда не получалось — покажите мне человека, который ест “Оливье” и “Шубу” исключительно в ночь с тридцать первого декабря на первое января? Вы такого не найдете!

Боже, почему мне раньше никто не сказал, что для того, чтобы желать мужика, не обязательно его знать? Ну вот совсем необязательно. Помнится, был один чел — все пытался затащить меня в постель после сорокавосьмичасового знакомства, мотивируя свое желание тем, что разочароваться в постели после того, как поставил человека на пьедестал почета в жизни, куда хуже, чем наоборот… Мужика нужно хотеть, с ним не обязательно общаться… Ну, с тем оратором и философом в одном флаконе не хотелось ни того, ни другого, а с этим… Говорить невозможно, только ругаться, а целоваться… Ну, только целоваться и возможно, потому что ничего другого он не хочет.

— Гай… — я позвала его по имени, хотя хотелось матом…

Что он не просто достал меня своей прелюдией, а уже давно сбился с такта и спутал крещендо с диминуэндо, если б я сама еще не путалась в музыкальных терминах. Но за окном слышались только бах и бабах, и не о каком музыкальном сопровождении наших любовных игр не могло идти речи…

Речи вообще не было — Гай вытянул мне язык в тонкую полоску, точно хвостик пустой хлопушки: я уже полностью опустошила себя и превратила фиговый листок в губку — мокрую, а Георгий Георгиевич не спешил избавляться от своих листков и показывал мне фигу… своими ласками.

— Секунду… — и он поставил наши ласки на паузу.

Лег поперек кровати, чтобы дотянуться до тумбочки — да неужели!

— Чтобы уж наверняка… — проговорил, хлопнув ящиком. — Аллергии нет?

— На что? — приподнялась я над матрасом на какой-то жалкий миллиметр, Гай высосал из меня все силы — а я и не знала, что они сосредоточены у меня исключительно на кончике языка.

— На жидкость… Ну, вашу женскую… Раз у тебя давно не было…

Он что-то держал в руке, но на его руке не фокусировался взгляд — он вообще уже ни на чем не фокусировался. Все плыло, хотя ни разу