Сорняк, обвивший сумку палача - Алан Брэдли

Миссис Ингльби!

Перед ней на перевернутой коробке горела свеча, добавляя запах дыма к удушающей жаре маленькой каменной пещерки. Справа стояла черно-белая фотография ребенка — ее мертвого сына Робина, счастливо улыбавшегося в камеру, с гривой светлых волос, выгоревших почти добела на солнце давно минувших летних дней. Слева, на боку, словно ее вытащили на пляж, чтобы почистить от налипшей грязи, лежала игрушечная лодка.

Я задержала дыхание. Она не должна знать, что я здесь. Я медленно спущусь и…

Мои ноги задрожали. Мне особо не за что было зацепиться, и кожаные подметки плохо держались на разрушающейся деревянной перекладине. Когда я начала соскальзывать назад, миссис Ингльби снова завела свой плач, на этот раз другую песню и, странно, другим голосом: грубым, хулиганским, пиратским бульканьем:

So, though bold Robin's gone,

Yet his heart lives on,

And we drink to him with three times three.[34]

И она издала жуткий гнусавый смешок.

Я снова поднялась на цыпочки, как раз вовремя, чтобы увидеть, как она вынимает пробку из высокой прозрачной бутылки и делает быстрый резкий глоток.

С длинным вздохом, содрогнувшись, она засунула бутылку под кучу соломы и зажгла новую свечу от слабого огонька той, что уже догорала. Капая воском, она поставила ее рядом с ее использованной компаньонкой.

Теперь она затянула новую песню, на этот раз более минорную; пела медленнее, как будто это заупокойная месса, произнося каждое слово с ужасной, преувеличенной отчетливостью:

Robin-Bad-fellow, wanting such a supper,

Shall have his breakfast with a rope and butter

To which let all his fellows be invited

That with such deeds of darkness are delighted.[35]

Веревка и масло? Темные делишки?

Я вдруг осознала, что у меня волосы встали дыбом, как произошло, когда Фели провела черной эбонитовой расческой по своему кашемировому свитеру и затем поднесла ее к моему затылку. Но пока я пыталась прикинуть, как быстро сумею спуститься по деревянным лесам и убежать, женщина проговорила:

— Входи, Флавия. Входи и присоединяйся к моему маленькому реквиему.

Реквиему? — подумала я. Я действительно хочу вскарабкаться в каменную клетку к женщине, которая в лучшем случае слегка пьяна, а в худшем — маньячка с манией убийства?

Я подтянулась внутрь во мрак.

Когда мои глаза привыкли к свету свечей, я увидела, что она одета в белую хлопчатобумажную блузку с короткими пышными рукавами и по-крестьянски глубоким вырезом. С иссиня-черными волосами и яркой широкой юбкой в складку ее легко можно было принять за гадалку-цыганку.

— Робин покинул нас, — сказала она.

Эти три слова чуть не разбили мое сердце. Как остальные в Бишоп-Лейси, я всегда думала, что Грейс Ингльби живет в собственном изолированном мире, мире, где Робин все еще играет на грязном дворе, преследуя наседок от забора до забора и время от времени забегая на кухню выпросить конфету.

Но это неправда: она стояла, как и я, рядом с маленьким надгробием на церковном кладбище Святого Танкреда и читала простую надпись: «Робин Теннисон Ингльби, 1939–1945, покойся с Богом».

— Робина больше нет, — снова сказала она, и теперь это прозвучало словно стон.

— Да, — ответила я, — я знаю.

Частицы пыли парили, словно крошечные миры, в тонких лучах солнечного света, пронизывавших темноту помещения. Я уселась на солому.

Стоило мне это сделать, как голубь сорвался из гнезда и вылетел сквозь маленькое сводчатое окно. У меня чуть сердце не остановилось. Я думала, голубей давно нет, и чуть не села на глупое создание.

— Я повезла его на берег моря, — продолжала Грейс, поглаживая лодочку и не обратив внимания на птицу. — Робин любил море, видишь ли.

Я подтянула колени под подбородок и обвила ноги руками.

— Он играл в песке. Построил песчаный замок.

Повисло долгое молчание, и я увидела, что она уплыла куда-то в своих мыслях.

— У вас есть мороженое? — спросила я, как будто это самый важный вопрос в мире. Я не могла думать больше ни о чем.

— Мороженое? — Она кивнула. — Оно продавалось в бумажных стаканчиках… маленьких заостренных бумажных стаканчиках. Мы хотели ванильное — мы оба любили ванильное, Робин и я. Забавно, хотя… — Она вздохнула. — Когда мы ели его, чувствовался привкус шоколада… как будто они плохо сполоснули ложку.

Я кивнула с умным видом.

— Такое иногда случается, — заметила я.

Она протянула руку и снова коснулась кораблика, проведя пальцами по его гладкому раскрашенному корпусу. И затем задула свечу.

Мы немного посидели в молчании посреди капелек света, просачивавшегося в красную кирпичную пещеру. Должно быть, так выглядит утроба, подумала я.

Горячо. В ожидании чего-то, что должно случиться.

— Зачем ты здесь? — наконец спросила она. Я заметила, что она больше не глотала звуки так, как раньше.

— Викарий прислал пару человек разбить лагерь на поле Джубили. Попросил меня показать им дорогу.

Она сдавила мою руку.

— Гордон знает? — требовательно спросила она.

— Думаю, да, — ответила я. — Он сказал викарию, чтобы они обосновались в конце тропинки.

— В конце тропинки… — Она издала длинный медленный вздох. — Да, это будет хорошо, не так ли?

— Это странствующий кукольный театр, — сказала я. — «Куклы Порсона». Они ставят спектакль в субботу. Викарий их попросил. Их фургон сломался, понимаете, и… — Меня охватил внезапный приступ вдохновения. — Почему бы вам не прийти? — предложила я. — Вся деревня будет там. Вы могли бы сесть рядом со мной и…

Миссис Ингльби в ужасе уставилась на меня.

— Нет! — сказала она. — Нет! Я не могу.

— Возможно, вы и мистер Ингльби придете вместе и…

— Нет!

Она вскочила на ноги, подняв густое облако пыли, и несколько секунд, пока оно не улеглось, мы не шевелились, словно фигурки в стеклянном шаре.

— Тебе лучше уйти, — внезапно сказала она хриплым голосом. — Пожалуйста, уходи.

Не говоря ни слова, я на ощупь пробралась к отверстию, глаза слезились от пыли. С удивительной легкостью я спустилась на деревянную перекладину и продолжила длинный путь вниз.