Вопрос Финклера - Говард Джейкобсон

И это даже несмотря на неприятные физические последствия нападения: разбитые локти и колени, фингалы под глазами, боль при попытках дышать носом.

Он встал, подошел к окну, раздвинул шторы и тут же снова их закрыл. Смотреть было не на что. Он жил в маленькой квартире в той части Лондона, которую именуют Хэмпстедом те, кому не по средствам поселиться в настоящем Хэмпстеде,[41]поскольку без вида на Хэмпстедский парк это никакой не Хэмпстед. У Финклера из окон открывался вид на Хэмпстедский парк. Правда, Финклеру этот самый парк был до лампочки; он купил здесь дом просто потому, что мог себе это позволить. Треслав снова начал сползать к тоскливому ощущению утраты, но вовремя остановился. Вид на парк — это невеликая важность. Жена Финклера любила смотреть на парк, по-разному выглядевший из разных окон их дома, — и что хорошего дали ей все эти виды?

Во время завтрака у него открылось небольшое кровотечение из носа. По утрам он обычно посещал ближайшие магазины, но сейчас не пошел, опасаясь, что его увидит кто-нибудь из знакомых. Кровотечение из носа — как и личное горе, по словам Либора, — желательно переносить в домашней обстановке, а не на людях.

Он вспомнил о том, что забыл сделать накануне, будучи ошеломлен и выбит из колеи, а именно: заблокировать похищенные кредитки и мобильник. Если ограбившая его дамочка всю ночь проболтала по его телефону с Буэнос-Айресом или упорхнула в тот же Айрес ночным авиарейсом, расплатившись его кредиткой, а потом все утро названивала оттуда в Лондон — он был уже банкротом. Но, странное дело, его счета и телефонный баланс оказались нетронутыми. Возможно, она слишком долго раздумывала, куда бы упорхнуть. Или целью ночного грабежа была вовсе не материальная выгода.

Если она просто хотела осложнить ему жизнь, ее метод оказался на редкость эффективным. Первую половину дня он просидел на домашнем телефоне, дожидаясь, когда невозмутимые автоответчики и невразумительные живые голоса сменятся кем-нибудь, говорящим на понятном ему языке, а потом долго доказывая, что он — это он, а не кто-то другой (хотя с какой стати кому-то другому беспокоиться из-за пропажи его кредиток)? Еще больше мучений вышло с мобильником: оказалось, что ему теперь нужно заводить новый номер вместо старого, который он только-только с таким трудом запомнил. Но можно обойтись и без замены номера. Все зависело от его тарифного плана. Какой у него план? Он вообще не знал, что у него есть план.

И за все это время он ни разу не вспылил и не воззвал к кому-нибудь вышестоящему. Если требовалось доказать, что реальные утраты, в отличие от воображаемых, благотворно влияют на его нервную систему, доказательства были налицо. Он ни разу не пригрозил пожаловаться куда следует и ни разу не спросил фамилию собеседника с обещанием добиться его увольнения по несоответствию.

Затем он проверил почтовый ящик: никаких поступлений. По утрам у него далеко не всегда хватало духу вскрыть конверт и прочесть письмо, но сейчас он чувствовал себя эмоционально готовым к такому испытанию, хотя и рад был обнаружить, что вскрывать нечего. Отсутствие писем означало отсутствие заявок на его услуги в качестве двойника — он принципиально принимал заявки только по почте. Телефонные предложения «явиться туда-то под видом того-то» им неизменно отклонялись, даже если они исходили напрямую от его агентов: слишком велик был шанс остаться с носом. Деловое письмо предполагало деловой подход, а в своем деле он был добросовестным профессионалом, никогда не отказываясь от «серьезных» предложений, поскольку первый же такой отказ мог положить конец его бизнесу. Конкурентов было полно — Лондон кишел двойниками знаменитостей. Здесь каждый на кого-нибудь походил. Только с глаз долой — и сразу вон из сердца работодателей. Как и на Би-би-си. Но сегодня ему пришлось бы отказаться, учитывая непрезентабельный вид. Разве что закажут Роберта Де Ниро в образе «Бешеного быка».[42]

Кроме того, ему нужно было время, чтобы в спокойной обстановке подумать о некоторых вещах. Например: почему на него напали? Не только в смысле, что было целью нападавшей, — хотя неиспользованные ею кредитки и мобильник действительно представляли загадку, — а прежде всего в смысле: почему именно он? Рассматривать этот вопрос можно было как в экзистенциальной («Почему я, о господи?»), так и в сугубо практической («Почему я, а не кто-то другой?») плоскости.

Не потому ли, что он казался легкой добычей — несуразный тип неопределенной профессии, вряд ли способный дать отпор? Или он подвернулся случайно, когда эта женщина — безумная, пьяная либо в наркотическом угаре — проходила мимо витрины Гивье? Или он напомнил ей кого-то, на кого она была ужасно зла?

А может, она узнала самого Треслава и осуществила давно лелеемую месть? Но кто из женщин мог так сильно его ненавидеть?

Мысленно он прошелся по списку. Разочарованные, обиженные (он не знал, чем их обидел, но они выглядели таковыми), расстроенные, оскорбленные (опять же непонятно каким образом), неудовлетворенные, несчастные. Впрочем, несчастными были все они. Они были несчастны к моменту знакомства с ним и становились еще более несчастными к моменту расставания. Как много их, несчастных женщин, в этом мире! Океан женских горестей и страданий.

Но не он был тому причиной, боже упаси!

Он ни разу в жизни не поднял руку на женщину и теперь недоумевал, какой женщине приспичило поднять руку на него?

Ни разу в жизни. Хотя однажды… до этого чуть было не дошло.

Мушиный инцидент.

Это был долгий романтический уик-энд вдвоем с Джоей — с Джоей, чей голос был подобен звуку раздираемого шелка и чья нервная система просвечивала сквозь кожу узором голубоватых линий, как речная сеть в атласе, — три невыносимо долгих дня в Париже, пронизанных чувством голода, ибо им нигде не удавалось поесть. И это в Париже! Нет, конечно, они заходили в разные ресторанчики и даже садились за столик, но, что бы он ни выбирал в меню, ее это не устраивало — из диетических, гигиенических, гуманитарных или просто вздорных соображений, — а ее выбор всякий раз не устраивал его то по причине высокой цены, то из-за дурных манер официанта, а то и просто из-за сложного названия, которое он не хотел читать вслух, чтобы лишний раз не показывать Джое («Хое»), насколько он слаб во французском. Три дня они бродили по Парижу — гастрономической столице мира, — разругавшиеся в пух и прах, голодные и обиженные, а когда в угрюмом молчании вернулись домой, в квартиру Треслава, там повсюду были тысячи дохлых и полудохлых мух — mouchoirs, нет, mouches. (И как только он вспомнил их название по-французски, притом что mouches не значились ни в одном меню?) Налицо было массовое самоубийство мух; они валялись мертвыми или агонизирующими на кровати, на подоконниках, на столах и даже в домашних туфлях Джои. Она завопила от ужаса. Не исключено, что и он вскрикнул, но если и вскрикнул, то коротко. Она же вопила не переставая — и этот вопль, подобный звуку тысяч раздираемых полотен шелка, мог бы занять почетное место в ряду адских мук. Треслав неоднократно видел в кино, как мужчина выводит женщину из истерики, давая ей пощечину. Но сам исполнил лишь видимость пощечины.