Конец ордена - Вадим Сухачевский

И вот теперь, видимо, этот самый Барабанов случайно очутился около Чокнутого да и учуял что-то в его перепутанных мыслях. Разобрать их, ясно, не смог своими двухклассными да германским осколком порченными мозгами, но Арнольд Иванович под гипнозом все из него выкачал – заставил в сонном состоянии все на бумаге написать. Заодно дал команду навсегда забыть обо всем написанном, но тут Арнольд Иванович не столь сильно был уверен в своих гипнотизерских способностях – вполне могло статься, что у Барабанова какие-то крохи от всего еще трепыхались в башке, и была опасность, что его снова нечистый дернет пойти туда, на Сухаревку, к Чокнутому.

Вот за этим Виктор и должен был с завтрашнего дня проследить.

Барабанова Арнольд Иванович ему даже на бумаге нарисовал: голова какая-то треугольная (другая, видно, из гуттаперчи не получилась); поверх – шляпа всегда; уши оттопыренные; нос картошкой. Уж человека с таким портретом Виктор не пропустил бы ни за что.

С утра Федька-Федуло, сидя за котлом, приглядывал за Чокнутым во все глаза. И точно: в середине дня появляется рядом с ним этот самый, треугольноголовый, с лопухастыми ушами. Вроде просто стоит, любуется природной красой, но это – какого-нибудь Федулу обманывать, а Колобуила на мякине не проведешь – сразу углядел, что тот украдкой все же к Чокнутому приглядывается.

Тут женщина, позади этого Барабанова проходившая, вдруг рубль обронила да и, не заметив, пошла себе дальше. Федька только подумать успел, что надо бы сейчас рубль подобрать (Колобуилу он без надобности, а Федуле-то – очень даже). Еще и не дернулся к рублю тому устремиться, а Барабанов – будто ему в ухо крикнули: мигом обернулся – и ту рублевку к себе в карман.

Понял Федька – вправду, похоже, чует чужие мысли в воздухе этот, с гуттаперчевой головой.

Решил, однако, на всякий случай еще проверить – поэкспериметрировать, как говорил Арнольд Иванович. Барабанов как раз в это время под деревом стоял. Никаких птиц на дереве не было, но Федька подумал изо всех сил – убедительно подумал, так, что сам поверил почти: "Ого! Ворона на дереве сидит! Вон, какнуть приготовилась!.. Щас какнёт в точности этому, с треугольной башкой, прямо на шляпу – во смеху-то будет!.."

Снова все точно! Барабанова от этого дерева как ветром отнесло. Голову свою треугольную задрал, стоит, смотрит – где ж ворона?

Еще, наверно, полчаса Федька так изгалялся над ним – то трамваем его припугнет (во всю силу представив, что стоит этот гуттаперчевый на трамвайных путях) — тот сразу как ошалелый – в сторону; то представит себе, что с рогатки в него целится из-за своего котла – и тот немедля норовит за фонарный столб спрятаться.

Шутки шутковать – оно, конечно, для какого-нибудь Федулы дело веселое, а Колобуилу уже пора было решать, как с этим калеченым быть. Вполне мог от Чокнутого что-то своей треугольной башкой поймать, уж больно долго вертелся вокруг него.

К Арнольду Ивановичу бежать?.. Но того сейчас и дома нет. А если б даже и был – пускай бы Федуло бегал, а Колобуилу надобно решать самому.

Напряг Федька-Витька-Колобуил изо всей силы мозги – и додумался наконец. Да как, вправду, здорово все придумал! И Селафиилу не зазорно было бы!

А додумался он потому, что много раз перечитывал книгу магистра Прошки – Уриила Второго, этот его "Катехизис", и теперь словно кто-то ему нашептал оттуда слова: "Если зришь в своем супостате способности в чем-либо бульшие, нежели у тебя самого, то умей зрить в тех способностях для себя выгоду, а для него, напротив, слабину. Ибо, разумно используя те его способности против него же, будешь силен вдвойне – и своею и его силою".

Да, умен был, ничего не скажешь, этот Прошка – Уриил Второй. И "Катехизис" его – книжка в орденском деле самая наиполезнейшая.

В чем главная сила этого, с треугольной башкой? В умении всякую мысль чутко ловить. А в чем сейчас Федькина слабость? В том, что от мыслей своих не убежишь. Так значит, и бежать от них не след! И с трамваем-то, и с вороной – вон как лихо получилось! Но то – для своего удовольствия; а если для пользы?

Для пользы дела думать надобно о таком, чтобы треугольного за самую душу зацепило. А он жадный, этот Барабанов, сразу видать – вон как за рублевкой порхнул быстро! Так и думать надобно о деньгах…

Представил себе Федька тех денег целую пачку – он такую у Арнольда Ивановича видал. Бумажки новенькие, обрез у пачки синевой светится, поверх – крест-накрест банковская бандероль…

При этих его мыслях Барабанов медленно как-то стал башкой своей треугольной то в одну, то в другую сторону шевелить и спину слегка почесывать, словно вши по ней разгулялись. Стало быть, проняло. А значит, думай, Федуло, думай крепче!..

Пачка такая не одна! Целый ящик! Сотня их там… нет, двести даже штук! Тесненько так лежат друг к дружке, а всего деньжищ там не меньше как мульён!..

Совсем плох стал Барабанов, места себе не находит. Головой вертит во все стороны, руки дрожат – все папиросы в лужу рассыпал. Даже подбирать не стал: чего их подбирать, когда целый мульён денег где-то поблизости?

Ну а где спрятан тот мульён?.. А вот где! В проулке, в том, что слева – во-во, в этом самом, куда Барабанов голову при его мыслях повернул! — за одноэтажным деревянным домишком железный люк в мостовой. А проулок такой, что никто почти там не ходит… И ежели по-незаметному люк приподнять, то под ним, под ним родимым тот ящичек с мульёном и как раз-то и прячется!..

Очень живо это все Федька себе представил, потому что и проулок, и люк тот видел не раз. Понятно, никакого мульёна в люке не лежало, а прятал там вор по кличке Цыган свой маузер, потому как сам со своей марухой Стрелкой в этом деревянном домишке жил, а маузер в люке прятал на случай облавы – Федька однажды нечаянно проследил. Понятно, никому рассказывать не стал – Цыган, прознай он о том, в минуту башку отвинтит, не замедлится.

Но про маузер Федька сейчас не думал вовсе – уже сам верил, что в люке ящичек с новенькими денежными пачками. Хороший такой ящичек, струганый! А пачки в нем – и вовсе любо смотреть!..

Так размечтался, что Барабанова уже и след простыл… Хотя нет – вон шляпа его мелькнула, как раз при входе в тот самый проулок. Шустро торопился гуттаперчевый за смертью за своей…

Он же, Федька – со всех ног к домишке тому деревянному, только с другой стороны. И – нэ колотить кулаками в дверь:

— Дяденька Цыган, дядечка Цыган, откройте!..

Дрожал, конечно: Цыган – гроза всей Сухаревки; помня, однако, что нынче он не какой-то Федуло, а архангел Колобуил, кое-как перемог свой страх.

Цыган наконец открыл, рожа заспанная, от самого перегаром разит за версту, потому злой, как черт:

— Ты чего, мазурик? Жить, что ли, наскучило?

И маруха его, Стрелка, голос подает:

— Кого там принесло? Поспать не дадут! Дай ему, Ванечка, по макитре, чтоб не очухался!

— Простите мазурика, дядечка Цыган! — заторопился Федька, покуда вправду по макитре не получил. — Там, за домом, какой-то шнырь люк открывает. Думаю – надо бы вам по-быстрому сообчить.