Реквием в Вене - Тони Поллард

Были оговорены оплата и план действий: оба должны были присматривать за Малером, каждый по полдня. Ляйтнер из Придворной оперы сообщил, что сегодняшний спектакль, последний в сезоне, будет идти при управлении оркестром Гансом Рихтером, поскольку Малер еще не оправился от полученных травм. Таким образом, сначала служба Прокопа и Майера будет ограничиваться наблюдением за квартирой Малера. Вертен очень кстати принес с собой недавний фотоснимок композитора, поскольку эта парочка наверняка никогда не слышала об этом человеке. Однако неожиданный сюрприз преподнес Майер, который оказался большим поклонником оперетты; дабы почтить память Штрауса, в Придворной опере давали «Летучую мышь», и громила, посетив спектакль, увидел Малера за дирижерским пультом.

Соглашение было скреплено рукопожатиями и спрыснуто хорошим глотком отвратительного вина.

Двумя часами позже Вертен все еще испытывал неприятные ощущения от этого ритуала. Он и Гросс направлялись на встречу с Анной фон Мильденбург в ее квартиру на Рингштрассе. Фон Мильденбург проживала в Доме искупления на Шоттен Ринг, 7, северо-западном отрезке этого бульвара. Адрес имел зловещую репутацию, поскольку жилое здание было построено на руинах Рингтеатра, который сгорел дотла в 1881 году, погубив сотни посетителей вечернего представления. Вертен очень хорошо запомнил это событие. Подростком он попал со своей семьей в Вену на Рождество и имел на руках билеты на этот вечер на «Сказки Гофмана» Оффенбаха. Но его маменька слегла с приступом кишечной инфлуэнцы, и отец решил, что для остальных домочадцев — в то время еще был жив Макс, его младший брат, — было бы бестактно наслаждаться спектаклем, когда мать семейства прикована к постели. Один-единственный раз «благородный» кодекс поведения его отца — вечно рабски подражавшего тому, что он считал манерами титулованных аристократов, — сослужил им хорошую службу.

Император лично приказал построить этот Дом искупления, великолепное здание, сочетающее элементы готического стиля и стиля Возрождения, украшенное остроконечными башенками, смахивающими на церковные. Внутри размещались квартиры, коммерческие заведения и мемориальная часовня в память о погибших. Несмотря на его элегантность и престижный адрес, всегда можно было побиться об заклад, что там сдаются свободные квартиры, ибо венцы были суеверным народом и не жаловали это место. Но для тех, кто располагал деньгами и испытывал потребность быстро найти высококлассное жилье, Дом искупления был популярным местом кратковременного проживания. Певица явно не нуждалась в деньгах на оплату найма: Берта просветила мужа, что фон Мильденбург сняла квартиру за неслыханную сумму в 14 000 гульденов, такое жалованье получали некоторые советники императора.

Их встреча была устроена через агента певицы. Берта легко нашла фамилию этого человека в ежегодном перечне агентов и позвонила ему, пока Вертен вел переговоры с Прокопом и Майером. От нее агенту или самой певице стало известно, что Вертен, в сопровождении своего «ассистента» Гросса, имел поручение от Малера. Берта сочла благоразумным не упоминать о сущности этого поручения.

(«Ценное приобретение эта ваша жена», — пробормотал себе под нос Гросс, когда они покинули Йозефштадт, направляясь на встречу. От Гросса это была чрезвычайно высокая похвала.)

Фон Мильденбург проживала на верхнем этаже с видом на широкую Рингштрассе. Как раз через улицу располагалась биржа, в то время недалеко по соседству на той же стороне бульвара находилось управление полиции.

Они остановились перед дверью в квартиру певицы, и Вертен нажал на бронзовый дверной колокольчик, который имел вид голландского сабо на дверной табличке. Минутой позже хозяйка сама отворила дверь: адвокат узнал ее, ибо видел в роли Брунгильды в Придворной опере. Обычно театральные звезды выглядят намного меньше, когда встречаешься с ними за пределами сцены. Однако в жизни Анна фон Мильденбург оказалась на самом деле крупнее, хотя и не могучей великаншей, как подобало бы вагнеровскому сопрано, но основательной, как и дом, в котором она проживала. Высокая и ширококостная, певица щеголяла в развевающихся одеждах, полукимоно-полухалате. Копна темно-каштановых волос была подобрана шпильками и гребнями; лицу придавал характерные черты широкий римский нос. Хозяйка с любопытством уставилась на гостей.

— Вы, должно быть, господин Вертен, — произнесла она, протягивая руку.

Вертен сжал теплую руку в своей, ощутив электрический разряд, исходящий от этой женщины. Актрисы и певицы всегда производили на него такое действие: он покраснел до корней волос и с трудом смог заговорить, пока она вела их в гостиную. Все здесь состояло из прямых углов и геометрических фигур, как будто оформитель из «Веркштетте» получил здесь полную свободу действий, как и в квартире Малера. Наконец Вертен сумел с запинкой представиться и уселся рядом с Гроссом на кушетке, обитой тканью с прекрасным византийским мозаичным орнаментом, который вполне мог принадлежать кисти Климта.

— Итак, вы расследуете эти покушения на жизнь Малера.

Вертен был застигнут врасплох. Он уставился на Гросса, который простым кивком подтвердил ее слова.

— Конечно же, я позвонила Малеру после того, как ваша помощница назначила такую таинственную встречу. Нам нечего скрывать друг от друга.

— Похоже на то, — наконец выдавил из себя Вертен.

— А вы, сударь, — промолвила она, поворачиваясь к Гроссу, — безусловно, не являетесь безымянным ассистентом, за которого вас выдает господин Вертен, не так ли?

— Видите ли… — начал было Гросс.

Певица оборвала его:

— Конечно, нет. Я всего-навсего актриса, но не дура. Мне доводилось видеть вашу фотографию раньше. Если память не подводит меня, криминалист, доктор Ганс Гросс.

— Вы не ошиблись, — признался Гросс.

— Тогда дело принимает серьезный оборот, — констатировала хозяйка. — Это не просто один из полетов фантазии Густава.

— А он подвержен подобным вещам? — вопросил Гросс.

Фон Мильденбург уселась поудобнее в кресло, явно изготовленное по эскизу Хофмана,[40]с притворной скромностью прикрыла подолом своего японского одеяния открывшуюся взорам лодыжку, и на лице ее заиграла лукавая улыбка.

— Он — творческий гений. Мир почитает его как раз за полет его фантазии.

— Однако же за дирижерским пультом или за роялем, — заметил Гросс.

— Нельзя разложить свою жизнь по полочкам, — возразила певица. — Разве это возможно?

У Вертена совершенно пропал какой бы то ни было страх перед певицей; на самом деле его все больше раздражала ее манера держать себя. Малер тоже был хорош. О чем он думал, выболтав истинную цель их посещения бывшей любовнице? Он надеялся поймать женщину врасплох или по меньшей мере выбить ее из колеи. Однако же теперь именно она задавала тон беседе. Можно было поставить на этом точку.

— Чем вы так встревожены, советник? — продолжала фон Мильденбург. — Как я уже сказала, у нас с Малером нет секретов друг от друга. Хотя нас больше ничто не связывает, духовное родство осталось.