Осмос - Ян Кеффелек

— Нелли!

— А здесь неплохо…

Она с восхищением оглядывала окрестности, смотрела на долину так, будто вид этого местечка действительно доставлял ей невероятное удовольствие, сродни кайфу наркомана, принявшего дозу наркотика. Она вдыхала полной грудью свежий и прохладный воздух, сыроватый из-за стелющегося над рекой тумана, смотрела на освещенный комплекс зданий атомной электростанции, на красные огоньки буйков на черной и гладкой поверхности реки, прислушивалась к глухому плеску воды у плотины. Она нарочно смотрела по сторонам, куда угодно, но только не в лицо моему отцу. При первой встрече после разлуки она специально делала вид, будто бы вообще не замечает его, даже показывала, что как бы его игнорирует, она нарочно наносила ему обиду, чтобы его позлить, правда, он-то этого тогда не понял и вообразил, что она отводит глаза из робости. А быть может, она вела себя так потому, что хотела даже не позлить его, а хотела заставить этого «старого козла» с первых же минут учуять ее новый запах, желать ее. Придет время, когда его будут посещать мысли о том, что она не слишком ясно себе представляла, ради чего заявилась в Лумьоль, чего она там искала, чего хотела: отомстить, свести счеты или укрепить свои позиции, удостовериться в силе той власти над мужчинами, которой она теперь обладала. Правда, и раньше, еще до того, как она поступила продавщицей в цветочный магазин, ее мать говорила ей: «Ты — само совершенство! Ты так аккуратно причесана! Ты такая скромная, тихая, милая!» Она теперь не была ни скромной, ни тихой, ни милой, ни даже аккуратно причесанной, нет, она ошеломляла, она пьянила, как вино, она кружила голову, да так, что любой мужчина мог бы забыться настолько, что у него возникло бы непреодолимое желание обладать ею целиком, и прежде всего тем, что в ней было главным, а именно тем, что таилось у нее между ног, и она это знала, и она на этом играла…

Войдя в дом, она не села, а почти упала в кресло, а у него сердце дрогнуло и сжалось, когда он увидел так близко ее обесцвеченные волосы и длинную ниспадающую вперед прядь серебристого цвета, свисавшую как раз между глаз… между зеленых глаз, так походивших на умные глаза немецкой овчарки… Еще сильней его сердце затрепетало, когда он увидел ее губы и заигравшую на них улыбку, одновременно и робко-боязливую и нагловатую. Она выставила напоказ свои голые ноги. Она положила ступню себе на коленку, чтобы снять пластырь, и он увидел ее трусики… От этого зрелища он словно ослеп. Он опустился перед ней на колени, чтобы помассировать ей икры и ступни.

— Тебе холодно, моя любовь. Ох, какая же у тебя нежная кожа!

Он обнял ее, прижал к себе, расцеловал, долго-долго трепал ее щеки, тер виски, вдыхал ее запах, он тяжело вздыхал, почти стонал, и так сопровождая полувздохами-полустонами свой рассказ, принялся подробно описывать свою жизнь без нее. Он нес любовный вздор, подражая героям кинофильмов, расписывал, как он страдал, когда бессонными ночами ворочался в постели, как сидел без гроша, как сходил с ума от желания такого острого, что она и вообразить не может, он говорил, что любит ее так сильно, так страстно… больше всех на свете… и особенно сильно он любит ее теперь, после их разлуки, от которой едва не подох.

— Но ты вернулась, ты пришла ко мне вновь, какое счастье! Мы вновь вместе, и сегодня у нас праздник! Ты здесь! Ты здесь! Я построил этот дом для тебя! Каждый камень здесь принадлежит тебе! Ничего не говори, Нелли, ничего, ты только слушай и будь со мной!

И так как она действительно хранила молчание, он наконец поднял голову и взглянул на нее. Она смотрела на голые каменные стены, на окна, на которых вместо занавесок болтались на вбитых в раму гвоздиках поношенные рубашки, куртки, майки, одним словом, всякий хлам. Она оглядывала кухню, загроможденную, заставленную какими-то инструментами, приборами и механизмами, среди которых виднелся огромный проигрыватель с высокой точностью воспроизведения звука, почти заваленный уже использованными мешками для мусора. В кухне действительно был ужасный кавардак, она была в самом деле набита какими-то предметами, которые нужно было куда-то девать, вот он и свалил их в кухне кучей, создав страшный беспорядок, от чего становилось тоскливо на душе. Если бы он знал, что она приедет, он стащил бы весь этот хлам в сарай.

— Куда мне это выбросить?

Она держала двумя пальчиками снятый с пятки пластырь, и надо признать, очень кокетливо это у нее получалось. Он взял у нее пластырь и щелчком отправил прямиком в камин. Ему хотелось бы побриться, чтобы выглядеть получше ради их встречи, хотелось бы немного отдохнуть, развеяться, забыть о тяжелых впечатлениях, оставшихся после этого нелегкого дня. Его терзали воспоминания о том, что ему довелось испытать за этот день, в особенности его преследовали мысли о той маленькой старушке в розовом вязаном свитере, что буквально вцепилась в него как клещ и все повторяла и повторяла своим надтреснутым старческим голосом: «Если ты возьмешь деньги, тебе конец! Так и знай! Я — твоя смерть!» Он взял половину…

— Зачем тебе три холодильника?

— Это на продажу, их скоро увезут.

— А это? И это? И вон то?

— Так… оборудование…

Он проследил за взглядом Нелли, блуждавшим по кухне, и взор его остановился на низком столике на гнутых ножках в форме львиных лап; он буркнул себе под нос:

— Остатки прежней роскоши, приобретенной на деньги, вырученные от продажи сахара с Антильских островов. Получен в счет погашения части долга.

— Откуда у тебя эта рухлядь?

— Наличных денег у хозяев не было… Что ты хочешь? Всяк выкручивается, как может. Люди отдают то, что имеют. Всем надо как-то жить… В конце концов приходится договариваться, идти на уступки.

Вообще-то Марк вкалывал на этой своей работе как проклятый. И это он-то, бывший когда-то таким лодырем! Чтобы оказать услугу компании, он привозил к себе домой вещи, на которые был наложен арест из-за непогашенной задолженности, и держал дома те из них, что можно было легко сбыть на ярмарках: стулья, настенные часы, телевизоры, радиоприемники, видеомагнитофоны, видеокассеты; к нему частенько приезжали за товаром торговцы подержанными вещами, простые перекупщики, а иногда заглядывали и солидные антиквары; сейчас небольшой красный мотоцикл стоял рядом с раскладным диваном-кроватью, на котором высилась груда одеял.

— Я на нем сплю, — сказал Марк. — Наверху есть хорошая комната, но без тебя мне не особенно хотелось туда подниматься.

— А что у тебя за работа?

Он поднялся с колен, выпрямился, сунул руки в карманы комбинезона, затем вынул из карманов и сцепил за спиной. Какая у него работа? Все это барахло само вроде бы говорило за себя… Да и его комбинезон, заляпанный краской, с пузырями на коленях, кое-где продранный, а также грубые тяжелые башмаки, грязные и потрескавшиеся, тоже свидетельствовали о том, что работенка у него нелегкая. Да, он работал как вол, он приходил в дома, где было темно, как на затянутом тиной дне реки, где в стенах зияли пробитые дыры, и он проводил в эти дома амперы и вольты, он протягивал трубы и провода, заделывал дыры, и вот уже зажигались лампочки и в кранах журчала вода, а он продолжал трудиться: устанавливал на кухне над плитой воздухоочиститель, выкладывал стены огнеупорной плиткой; он сам решал, стоит ли повышать ставки по выданным кредитам или следует их снизить, он помогал молодым супружеским парам яснее понять открывающиеся перед ними перспективы, выпутаться из затруднительных положений, определял размеры нанесенного ущерба (если таковое случалось), предлагал способы решения проблем, он соглашался на любые шаги для улаживания дел, давал рассрочку платежей, шел на уступки и принимал решение о поэтапном погашении долгов, преодолевал чужую и собственную недоверчивость и в то же время прищучивал недобросовестных неплательщиков и заставлял их платить, платить, платить. Короче говоря, поле деятельности у него было огромное. Рынок сбыта процветал и сделки заключались одна за другой.