Дым и зеркала - Нил Гейман

– Ну да. А потом вдруг понимает, что женщины всегда будут узницами того, как мужчины их себе представляют, и чтобы доказать свою любовь к нему, когда полицейские приходят арестовывать их обоих, сжигает все фотографии и сама погибает в огне. Первой сгорает ее одежда. Как на твой взгляд?

– Чушь собачья.

– Мы так и подумали, как только увидели. Поэтому тут же уволили режиссера, перемонтировали и снимали еще день. Теперь на свидание она приходит с рацией. А когда начинает в него влюбляться, узнает, что он убил ее брата. Однажды ей снится, что на ней сгорает одежда, а потом она идет его брать с группой захвата. Но его застреливает ее младшая сестра, которую он тоже поимел.

– Разве это лучше? Он трясет головой.

– Мусор. Если бы она позволила использовать для обнаженной натуры дублершу, все вышло бы гораздо лучше.

– Как тебе синопсис? – Что?

– Моего сценария? Тот, который я тебе послал?

– Ну да. Твой синопсис. Понравился. Всем понравился. Великолепно. Потрясающе. Мы все в восторге.

– И что теперь?

– Ну, как только все смогут его проглядеть, соберемся и обсудим.

Похлопав меня по спине, он ушел и оставил меня слоняться без дела – в Голливуде. Я решил написать короткий рассказ. Перед отъездом из Англии мне пришла в голову одна мысль. Кое-что про маленький театр на пирсе. Фокусы. По крыше стучит дождь. Зрители не способны отличить магию от иллюзии. Зрителям вообще безразлично, что каждая иллюзия реальна.

В тот день на прогулке я купил в «почти круглосуточном» книжном несколько справочников по фокусам и иллюзионизму викторианских времен. Рассказ или, во всяком случае, его основа, уже сложился у меня в голове, и мне хотелось поглубже в нем покопаться. Сев на скамейку во дворике, я стал просматривать книги. В рассказе обязательно нужно создать определенную специфическую атмосферу.

Я читал про фокусников-карманщиков, у которых карманы были набиты всевозможными мелкими предметами, какие только можно себе вообразить, и которые по первому требованию доставали все, что бы вы ни попросили. Никаких иллюзий, просто достойный восхищения подвиг организованности и памяти. На страницу упала тень. Я поднял глаза.

– Здравствуйте, – сказал я чернокожему старику.

– Сэ-а, – отозвался он.

– Пожалуйста, не называйте меня так. Иначе кажется, что мне следовало бы носить костюм или галстук. – Я назвал свое имя.

А он сказал мне свое:

– Благочестивый Дундас.

– Благочестивый? – Я недоумевал, правильно ли его расслышал.

Он гордо кивнул.

– Иногда я такой, иногда нет. Меня так мама назвала, и это хорошее имя.

– Да.

– И что вы тут делаете, сэ-а?

– Сам толком не знаю. Думаю, мне полагалось писать кино. Во всяком случае, я жду, когда мне велят садиться за сценарий.

Он почесал нос.

– Тут много кто из киношников останавливался. Если бы я начал обо всех рассказывать, до второго пришествия бы хватило.

– А кого вы любили больше всего?

– Гарри Лэнгдона. Вот уж кто был настоящий джентльмен. И Джорджа Сэндерса, он был англичанин, как вы. Он говаривал: «А, это ты, Благочестивый, помолись за мою душу». А я ему в ответ: «Ваша душа на вашей совести, мистер Сэндерс», но я все равно за него молился. И Джун Линкольн.

– Джун Линкольн?

Его глаза сверкнули, он улыбнулся.

– Она была королевой серебряного экрана. Она была лучше их всех: лучше Мэри Пикфорд и Лилиан Гиш, Теды Бары или Луизы Брукс… Она была самая лучшая. У нее было «это». Вы знаете, что такое «это»?

– Сексуальная привлекательность.

– Нечто большее. В ней было все, о чем вам когда-либо мечталось. Вы видели изображение Джун Линкольн, и вам хотелось… – Замолчав, он описал рукой пару-тройку кругов, точно пытался поймать ускользающие слова. – Ну, не знаю. Может, стать на одно колено, как рыцарь в сверкающих доспехах перед королевой. Джун Линкольн… Она была лучше всех. Я рассказал про нее внуку, он пытался найти что-нибудь на кассете для видеомагнитофона, но без толку. Все пропало. Она живет только в памяти таких стариков, как я. – Он постучал себя по лбу.

– Она, наверное, была замечательная. Старик кивнул.

– А что с ней случилось?

– Повесилась. Судачили, мол, это потому, что с приходом звука ее ждало бы забвение, что она не смогла бы пробиться, но это неправда: у нее был такой голос, который, раз услышав, уже никогда не забудешь. Легкий и согревающий, как кофе по-ирландски. Кое-кто говорил, мол, ей разбил сердце мужчина или женщина, а другие утверждали, что во всем виноваты игорные долги, или гангстеры, или выпивка. Кто знает? Времена тогда были бурные.

– Надо думать, вы слышали, как она разговаривает? Он усмехнулся.

– Она сказала: «Можешь узнать, куда подевалась моя накидка, бой?», а когда я ей ее приносил, она говорила: «Ты красивый, бой». А мужчина, который с ней был, сказал: «Не дразни прислугу, Джун», а она улыбнулась, дала мне пять долларов и сказала: «Ты ведь не в обиде, бой, правда?», а я только головой затряс. И тогда она так губки сложила, ну знаете?

– Недовольную гримаску?

– Навроде того. Но я вот тут ее почувствовал. – Он постучал себя по груди. – Эти губы. Такие любого с ума сведут.

Он прикусил нижнюю губу, сосредоточившись на вечности. А я спросил себя, где он сейчас и в каком времени. Тут он снова поглядел на меня.

– Хотите увидеть ее губы?

– О чем вы говорите?

– Пойдемте со мной.

– Что мы?..

Мне привиделся отпечаток губ в бетоне, точно отпечаток ладоней перед «Китайским театром Грамена»[11].

Покачав головой, он приложил палец к губам, призывая к молчанию.

Я закрыл книги. Мы прошли через двор. Дойдя до пруда с рыбами, он остановился.

– Посмотрите на Принцессу, – велел он.

– Ту, с красным пятном, да?

Он кивнул. Рыба напомнила мне китайского дракона, светлого и мудрого. Призрачная рыба, белая, как старая кость, если не считать алого пятнышка у нее на спине – в дюйм длиной и изогнутого. Рыба как будто застыла, чуть трепетала в воде, размышляла.

– Вот оно, – сказал старик. – У нее на спине. Видите?

– Не совсем вас понимаю.

Он помедлил, уставясь на рыбу.

– Может, сядете? – Я поймал себя на том, что остро ощущаю возраст мистера Дундаса.