Я никогда не обещала тебе сад из роз - Джоанн Гринберг

Картинка была непростая, многофигурная. Бездельники один за другим отказывались: нет, это не мое; и не мое, нет-нет… наконец парень уставился на Дебору:

«Твое?»

«Нет».

«Да чего там, не отпирайся».

«Не мое».

Повнимательнее приглядевшись к этому парню, Дебора поняла, что он пытается ей помочь: стоит ей только признаться и забрать свое творение, как он сразу встанет на ее защиту. Ему хотелось стать ее покровителем, но какую цену ей придется заплатить, она не догадывалась.

— Как вы не понимаете… — с горечью сказала она доктору, — меня заставили отречься от собственного творчества.

— А сама-то ты разве не понимаешь, что мальчик уговаривал тебя не отрекаться и остальные не насмешничали. Ты просто боялась, что тебя засмеют. И сама себя заставила солгать.

В злобе и страхе Дебора уставилась на своего врача:

— Сколько раз можно повторять правду и умирать за нее?

Она вскочила как ужаленная и схватила с письменного стола лист бумаги, чтобы тут же изобразить на нем всеобъемлющий ответ на сплошь надуманные обвинения: здесь уместились и доктор, которая, похоже, во всем винила Дебору; и Синклит с его извечным осуждением; и слова многих. Карандаш летал яростно; закончив, Дебора протянула рисунок врачу.

— Отчетливо вижу гнев, но некоторые символы нуждаются в объяснении. Короны… скипетры… птицы…

— Это соловьи. Такие миленькие. Видите: у этой девочки есть масса преимуществ — все, что только можно купить за деньги, да только эти птички растаскивают ее волосы, чтобы вить гнезда и наводить блеск на эти короны, а ее костями чистят скипетр. У нее превосходнейшая корона, самый массивный скипетр, и все говорят: «Счастливая, всего у нее в достатке!»

Доктор Фрид видела, как пациентка кружит и мечется, кружит и мечется от страха. Вскоре ей уже некуда будет бежать, и она, спланировав свое разрушение, вступит в схватку с собой. Доктор посмотрела на Дебору. Что ж, по крайней мере, битва теперь ведется всерьез. От прежней апатии не осталось и следа. Девочка ощутила, как в ней поднимаются надежды, а вместе с ними — возбуждение, не похожее ни на что другое… эхо, доносящееся из таких глубин, где хранятся звуки ее потенциального здоровья. Доктор Фрид сдержала волнение, чтобы его не заметила Дебора и не прокляла себя за упрямые попытки доказать, что этот ее Ир — факт жизни.

— Короны и соловьи! — язвительно говорила Дебора. — Оставьте себе этот рисунок: будете показывать на лекциях ученой публике. Объяснять, что у душевнобольных не нарушается понятие линейной перспективы.

— Смотря какой перспективы, — ответила доктор. — Но я охотно возьму его себе: как напоминание, что творчество — это благая и глубокая сила, которая наперекор болезни способна достичь своего подъема и расцвета.

Сидя у себя в отделении на полу в праздном ожидании Антеррабея, Дебора увидела, как по коридору к ней направляется Карла.

— Эй, Деб…

— Карла? Вот уж не думала здесь тебя встретить.

У Карлы был изнуренный вид.

— Деб… Сил больше нет закупоривать в себе ненависть. Дай-ка, думаю, поднимусь этажом выше — и смогу орать до хрипоты.

Переглянувшись, они улыбнулись, понимая, что «четверка» — совсем не «худшее» отделение, а просто самое честное. Другие отделения вынужденно поддерживали «статус» и видимость приличий.

Когда стоишь на пороге преисподней, для тебя нет никого страшнее дьявола; а когда ты уже в преисподней, дьявол — это просто сосед: никто, ничто и звать никак. В первом и втором отделениях больные шепотом обсуждали свои мелкие симптомы, глотали снотворное и в страхе прислушивались к воплям, а то и к реву агонии или нарастающего отчаяния. Порой женское надзорное отделение раскачивалось, как лодка, но его обитатели были свободны от неуловимых, коварных токов скрытого помешательства.

Случалось, больные заговаривали между собой о прежней жизни или делились слухами. К этому подталкивал инстинкт единения, рождаемый бездельем и отрезанностью от мира. Теперь их мир, ограниченный стенами больничных корпусов, населяли психи.

— А раньше где тебя держали?

— В «Краун-стейт».

— Джесси тоже там сидела. Я еще по «Конкорду» ее знаю.

— Ты в «Конкорде» на каком отделении была?

— На пятом и на восемнадцатом.

— У меня подруга была на седьмом. Такой, рассказывала, клоповник.

— Не то слово! Там Хескет заправлял. Психбольным сто очков вперед даст.

— Хескет?.. — проходившая мимо Элен вздрогнула и очнулась от своего постоянного транса. — Коротышка, худющий такой? Глаза голубые, картавый? Еще голову вот так вздергивал?

— Он самый.

— Гаденыш! Избивал меня в «Маунт-Сент-Мэриз». — И пошла дальше, погрузившись в транс.

Ли Миллер задумчиво почесала ухо.

— «Маунт-Сент-Мэриз»… Как же, помню… Дорис тоже там сидела. Дорис Ривера.

— Это еще кто такая?

— Ой, детка, ты ее не застала: долгожительница наша, на ней все виды лечения перепробовали, про какие я только слыхала, да только крыша у ней капитально съехала. Здесь она три года просидела.

— А потом куда ее перевели?

— Никуда. Живет теперь за территорией, подрабатывает.

Они не поверили своим ушам. Неужели это известный факт? Неужели кто-нибудь может назвать имя преуспевшего пациента, для которого это место стало не конечным, а перевалочным пунктом? Когда на Ли обрушился град вопросов, она в конце концов раскололась:

— Слушайте, я познакомилась с Дорис тут, на «четверке», но в чем ее секрет — понятия не имею, а с тех пор, как ее отселили, мы с ней и вовсе не сталкивались! Знаю только, что живет она за территорией и нашла работу. Вот привязались, чертовки!

Больные отвернулись и разбрелись в разные стороны: кто в комнату отдыха, кто в туалет, кто в другой конец коридора, а кто и по койкам. Сумерки сменились тьмой. Вдова Убитого совершила свой ежемесячный рывок к свободе: очертя голову и не разбирая дороги, ринулась в приоткрытую дверь, когда из отделения уносили оставшиеся после ужина подносы.

Дебора прислушивалась к монотонному речитативу Синклита, перечислявшего ее дурные поступки; эти упреки прервал Антеррабей, вскричав:

«Мы еще поглядим, сумеешь ли ты жить без опеки. Поглядим, сумеешь ли хоть когда-нибудь выйти на волю, получить работу и стать личностью!»

Из-за этих угроз голова у нее пошла кругом. Внешний мир и его обитатели уже стали для нее чужими: словно она никогда не сидела с ними за одним столом и не уносилась в одном восходящем потоке смертных и непостижимых жизней. Она вновь увидела простые с виду, но недосягаемые действа — увидела четко и ясно, будто серию застывших картинок. Как девочки здороваются, гуляют, безбоязненно идут в школу: все красавицы, все бегают на свидания, а потом выходят замуж. Ей вспомнилась Элен, пожелавшая из-за своих терзаний стереть лицо той, которая увидела и верно истолковала портрет миловидной подружки по колледжу.