Хоровод воды - Сергей Юрьевич Кузнецов

Вдруг стало весело, показалось – восемнадцати лет как не бывало! Молодые, пьяные, водку уже купили, сейчас презеров найдем – и вперед! Не догоню, так согреюсь, да, точно. Будет что вспомнить завтра. И через восемнадцать лет – тоже будет. Бог мой, что со мной будет через восемнадцать лет, пьяно думал я и даже пытался что-то втолковать Косте. Восемнадцать! Восемнадцать лет назад мне как раз было восемнадцать – или около того. Значит, надо загадывать, что будет со мной через тридцать шесть. Семьдесят два года, с ума сойти. Но шансы есть: оба деда у меня дожили до восьмидесяти, даст бог, и я доживу. Восемнадцать лет, кричал я, восемнадцать лет!

Восемнадцать лет назад все девушки были молоды, все девушки были желанны – и мне они не давали, нет, не давали. Восемнадцать лет назад я думал, все у меня плохо. Все плохо, думал я, в мои восемнадцать лет. А было отлично, все было отлично, Костя, помнишь, все было отлично, нам было восемнадцать, и впереди у нас было еще восемнадцать, и за эти годы случилось гораздо, гораздо больше, чем мы даже могли предположить! И девушек было столько, что мы уже сбились со счета, если его когда-то и вели. Мы не можем вспомнить всех, с кем спали и с кем целовались. Мы путаем имена и лица, кто брюнетка, кто блондинка, наверное, это называется склероз – или еще нет? Ведь главное мы не забыли: всё было отлично, нам было всего восемнадцать. Все было в первый раз, даже каждая поза, ну, кроме разве что миссионерской, была когда-то впервые. И миссионерская тоже была когда-то впервые, конечно, Костя, ты прав! Знаешь, сейчас я их вспомнил, всех вспомнил, дай бутылку, я глотну – и вспомню всё-всё, как было весело и как было грустно, какие у них были пальчики, лифчики, трусики, кожа в пупырышках, запах советских духов, помнишь, а? Они все были милые, ведь правда? Не было ни одной лишней, и те, что нам дали, – давай их найдем и скажем спасибо. А те, что не дали, – ну их на хрен, зачем они нам, такие скучные? Что бы мы делали с ними, если бы они дали нам, те, которые нам не дали, верно?

Я хохотал и хватал Костю за рукав, а он волок меня за собой, словно у него заготовлен маршрут и надо не сбиться с пути. И – оп! – мы уже сидим за столиком уличного кафе, бутылку – под стол, напротив – две девушки, нет, в самом деле восемнадцать? Вот прекрасно, мы сегодня весь день об этом говорим!

Если честно, совсем не помню, что там нес Костя. Если совсем честно, не помню как выглядели эти девушки. Тех, из своих восемнадцати, я как вспомнил – так до сих пор не забыл. А этих двух – кажется, одна была крашеная блондинка, все, больше ничего не помню. Иногда они смеялись, Костя тоже смеялся, а я был, как в старые годы, на подхвате.

По-моему, они в конце концов согласились ехать с нами. Куда-нибудь в центр, пообещал Костя. Я сейчас вызову машину. Они захихикали, одна, помнится, сказала: а машина хорошая? А то я не поеду! – обе засмеялись, Костя достал мобильный, сказал: Михал Валерьяныч, вы уж найдите нас, мы тут в кафе, недалеко, – и девушки снова захихикали, вот этот смех я хорошо помню. Мы налили в кофейные чашки водки из-под стола, чокнулись, выпили за «восемнадцать, потому что это прекрасный возраст для любви» – они опять засмеялись, я помню этот смех и помню, как он оборвался, когда Костин шофер подъехал почти к самому столику и картинно распахнул дверь: Константин Владимирович, куда поедем?

Девушки сразу перестали смеяться, от нас отодвинулись, друг к дружке прижались. Эта секунда тишины, которая оборвала их смех, словно ударила меня. Я мгновенно протрезвел. Через стол мы смотрели друг на друга, и я понял: мы для них – те самые тюлени-убийцы, и в наших глазах они видят всю нашу жизнь. Веселые пьянки и похмелья, измены и любовь, первые деньги, первые седые волосы, первый утренний нестояк, мои бесконечные работы, Костины бесконечные переговоры, всю выпитую водку, всех умерших друзей, всех убитых друзей, наших жен, Костиных детей, его любовниц-моделей, партнеров-бандитов, друзей-дайверов, от десяти миллионов и выше, Мадагаскар, Чили, Антарктиду, тюленя-убийцу – все дважды восемнадцать лет, семьдесят два на двоих.

Я тоже посмотрел на Костю. Крупный, начинающий полнеть, седой серьезный мужик. Он улыбался, но улыбка уже не обманывала: ему далеко не восемнадцать, и он прожил достаточно, чтобы потерять беспечность и молодой задор, – сколько бы ни пытался убедить в обратном самого себя и всех нас. Ну что, поехали? – спросил он, как мне показалось – с угрозой.

– Мы, наверное, пойдем, – сказала блондинка, а вторая судорожно кивнула, и – я сейчас вспомнил! – у нее стали круглые глаза, не то от изумления, не то от страха.

– Да куда вы пойдете? – сказал Костя. – Поедем с нами? Вы что, боитесь? Мы совсем не страшные.

Он протянул руку, и девушки как загипнотизированные двинулись к машине, но тут я сказал: Да ладно, ну их, пусть идут, если не хотят. На фиг они нам сдались, если честно? – и Костя снова засмеялся – да, в самом деле – на фиг сдались? – и девушки тоже улыбнулись и попятились, заискивающе глядя на меня, а Костя поднял с земли бутылку, поставил на стол – это вместо чаевых! – и плюхнулся рядом с водителем.

Понимаешь, Костя, говорил я, хватаясь за спинку переднего сиденья, это хорошо, что молодость прошла. Она была клевой, да, но глупой и несчастной. Нам хотелось всякой ерунды – и ее-то у нас и не было. Все девушки были желанными. Казалось, любая стоит усилий. Любая может стать моей, если найти правильный подход. Ради любой стоит расстараться, помнишь, мы так думали. А теперь, ну да, в самом деле, теперь – любую можно, выпил водки, подъехал на машине, сказал «залезайте!» – и все. Но ведь, правда, нам этого больше не нужно, совсем не интересно, ни тебе, ни мне. Я люблю свою Машку, ты – свою Ксюшку, мы всё уже нашли, что искали. Слава богу – молодость прошла. Вспомни: очень было нервное время.

Я говорил: Не представляю, что делать с молодыми. Они же ничего не понимают. Даже трахаться, я думаю, скучно – теперь-то мы знаем, что секс без любви – скучен. А мы ведь отлюбили свое, мы остановились, и это, конечно, грустно, но в самом деле – мне от них ничего не надо. Мы ведь почему их отпустили? Не потому, что они испугались, – мы просто поняли: мы протрезвеем, и придется что-то делать с ними дальше, отвечать на вопросы, понтоваться или, наоборот, отмалчиваться, слушать их признания, брать бумажки с телефонами, врать, что позвоним, и врать, что нам с ними было хорошо. Восемнадцать лет назад мы бы считали, что игра стоит свеч. Потрогать еще одну грудь, поцеловать еще одни губы, раздвинуть ноги, услышать стоны, содрогнуться вместе или раздельно – возможности, которые нельзя упускать. Это всегда было хоть немножко – но любовь. И мы были правы, любовь нельзя упускать. А сегодня нам от них ничего не надо – всё, мы больше не можем любить за грудь, за ноги, за поцелуи. Мы уже отлюбили свое, любви в нас осталось – на донышке, дай бог, чтобы хватило на жену, куда там девушкам из кафе.

Я все это говорил, это или что-то похожее, и мне казалось, я прощаюсь со своей молодостью навсегда. Я тряс Костю за плечо и повторял ни от кого нам ничего не надо, все у нас есть, – а потом понял: Костя спит, чуть посапывая во сне. Я вспомнил: так же он засыпал где-нибудь в кухне на шумных студенческих пьянках.