Моя семья и другие звери - Джеральд Даррелл

— Встретил бородатого франта, — коротко объявил он. — Ну, знаешь, того ученого парня. Сказал, что это для тебя.

Я с недоверием посмотрел на пакет. Неужели для меня? Нет, должно быть, здесь какая-то ошибка. Не станет же такой видный ученый посылать мне посылки. Я перевернул пакет и на обратной стороне увидел свое имя, написанное мелким, аккуратным почерком. В волнении я поспешил сорвать бумагу. Внутри оказалась небольшая коробка и письмо.

Дорогой Джерри Даррелл,

после нашей недавней беседы я подумал, что тебе для исследования местной природы неплохо было бы иметь какой-нибудь увеличительный прибор. Поэтому я решил послать этот карманный микроскоп в надежде, что он тебе пригодится. У него, конечно, не очень сильное увеличение, но ты увидишь, что для работы в поле оно достаточно.

Желаю тебе всего хорошего, искренне твой Тео Стефанидес.

Р.S. Если в четверг ты ничем не занят и захочешь прийти ко мне на чашку чая, я смогу показать тебе свои кое-какие препараты.

В последние дни уходящего лета и в течение всей теплой, влажной зимы наши чаепития у Теодора стали постоянными. Каждый четверг я набивал карманы спичечными коробками и пробирками со всякой живностью, и Спиро отвозил меня в город.

Такое свидание я не променял бы ни на что в мире.

Теодор принимал меня в своем кабинете, который пришелся мне очень по вкусу. Именно такой, в моем представлении, и должна быть комната ученого. Все стены уставлены высокими книжными шкафами, где собраны тома по биологии пресных вод, ботанике, астрономии, медицине, фольклору и другим таким же важным и увлекательным предметам и вперемежку с ними — разные детективные романы. Шерлок Холмс, таким образом, оказывался здесь ближайшим соседом Дарвина, а Ле Фаню стоял плечом к плечу с Фабром. Так оно, на мой взгляд, и должно было быть в хорошей библиотеке. У одного окна, задрав к небу нос, точно воющая собака, стоял телескоп Теодора, а на всех подоконниках красовались банки и бутылки, где среди нежной зелени водных растений крутилась и вертелась мелкая пресноводная фауна. С одной стороны стоял огромный письменный стол, заваленный газетными вырезками, микроснимками, пачками рентгеновских снимков, календарями и записными книжками. На другой стороне был столик для микроскопа с мощной лампой, склонившейся, словно лилия, на своей подвижной ножке над плоскими ящичками, где у Теодора хранились препараты. А сам микроскоп, сиявший, как именинник, был накрыт стеклянными колпаками в виде ульев.

— Мое почтение, — приветствовал меня Теодор, как будто я был незнакомым ему человеком, и пожимал мне руку в своей обычной манере — резко дергал ее книзу, словно проверял прочность узла на веревке. Покончив с формальностями, мы могли переключать свое внимание на более важные вещи.

— Как раз перед твоим приходом, — сообщал Теодор, — я просматривал препараты и отыскал среди них то, что могло бы тебя заинтересовать. Это ротовые части крысиной блохи… понимаешь ли, Ceratophyllus fasciatus. Постой, я сейчас наведу микроскоп… Ну вот… видишь? Очень интересно. Я хочу сказать, что это похоже на человеческое лицо, правда ведь? А вот тут другое… э… предметное стекло. Очень занятное. Вот, смотри. Это прядильный орган садового паука, или паука-крестовика… э… по-латыни Epeira fasciata.

И мы, забыв все на свете, склонялись с ним над микроскопом и увлеченно обсуждали одну тему за другой. Если Теодор не мог ответить на все мои многочисленные вопросы, у него для этого были книги. В книжных шкафах начинали появляться просветы, Теодор вынимал оттуда для справки том за томом, и около нас постепенно вырастала целая гора книг.

— А это вот циклоп… Cyclops viridis… Я поймал его как-то около Говино. Это самка с яичными сумками. Я сейчас отрегулирую… ты сможешь очень хорошо рассмотреть яички… А теперь я помещу ее в пробирку… э… гм… тут вот еще несколько видов циклопов, найденных на Корфу.

В кружке яркого белого света появляется странное существо. Грушевидное тело, длинные усики дрожат в негодовании, хвост как веточка вереска и с каждой стороны (словно переброшенные через спину осла мешки с луком) две большие сумки, набитые розовыми бусинками.

— …называются они циклопами потому, что у них, как ты можешь видеть, всего один глаз посреди лба. То есть посреди того, что могло бы быть лбом, если б циклопы его имели. В греческой мифологии циклоп был из тех великанов… с одним глазом. Они ковали для Гефеста железо.

За окном теплый ветер трогал скрипучие ставни, а по оконному стеклу, будто прозрачные головастики, катились друг за другом дождевые капли.

— Ага! Удивительно, что ты об этом заговорил. У крестьян в Салониках есть такое же… э… суеверие. Нет, не только суеверие. Тут у меня в одной книге очень интересно рассказано о вампирах в… гм… Боснии. Видимо, местные жители…

Приносили чай, пирожные с пышным слоем крема, горячие гренки под пеленой тающего масла. Сияли чашки, легкий пар поднимался из носика чайника.

— …но, с другой стороны, нельзя утверждать, что на Марсе не может быть жизни. Мне кажется, какие-то формы жизни там будут найдены… э… открыты, если нам удастся когда-нибудь туда попасть. Только не надо думать, что любая форма жизни, найденная там, будет сходна…

Теодор сидел за столом в своем изящном костюме из твида и медленно, методично жевал гренок. Борода его распушилась, в глазах всякий раз вспыхивал огонь, как только в наш разговор вплеталась новая тема. Запас его знаний казался мне неистощимым. Это был настоящий кладезь премудрости, и я без устали черпал из него. Чего бы мы ни коснулись в нашей беседе, Теодор обо всем мог рассказать что-нибудь интересное.

Наконец Спиро подавал мне с улицы громкие сигналы, и я с сожалением поднимался из-за стола.

— До свиданья, — говорил Теодор, дергая мне руку. — Рад был повидаться с тобой… э… нет, нет, нисколько. Жду тебя в четверг. Когда наладится погода… э… будет не так мокро… словом, весною… мы сможем совершать с тобой прогулки… поищем что-нибудь… В канавах в Вальде-Ропа встречается кое-что интересное… гм, да… Ну, до свиданья… Не стоит.

Весело насвистывая песенку, Спиро вез меня домой по темной, мокрой дороге, а я сидел рядом с ним и мечтал о весне, мечтал о тех замечательных животных, которых мы с Теодором будем ловить.

Теплый ветер и зимние дожди в конце концов так отполировали небо, что, когда наступил январь, оно засияло ясной, нежной голубизной, той самой голубизной, какою светятся маленькие язычки пламени, пожирающие стволы олив в ямах, где выжигают древесный уголь. Ночи стояли тихие и прохладные, луна на небе была совсем тусклая, и на море от нее ложились лишь едва приметные серебряные блики. После бледной, прозрачной зари в небо, будто гигантский кокон, поднималось закутанное в дымку солнце и обрызгивало остров тонкой золотой пылью.

С мартом пришла весна. Остров покрылся цветами, заблагоухал, заиграл светлой зеленью. Кипарисы, всю зиму со свистом метавшиеся по ветру, стояли теперь прямые и гладкие, под легким плащом из зеленовато-белых шишечек. Всюду цвели восковые желтые крокусы, кучками выбивались среди корней деревьев, сбегали по откосам речных берегов. Под кустами миртов гиацинты набирали свои похожие на фуксиновые леденцы бутоны, а по дубовым чащам разлилась синеватая дымка буйно цветущих ирисов. Хрупкие, нежные анемоны распускали кремовые венчики с винно-красным отливом по краям. Лютики, чина, асфодели и сотни других цветов сплошь покрывали теперь поля и леса. Даже тысячелетние оливы, согнутые и дуплистые, украсились кистями мелких кремовых цветков, скромных и все же нарядных, как и подобает в их почтенном возрасте. Да, уж это была весна так весна: весь остров дрожал и гудел от ее шагов, все живое откликалось на ее приход. Это узнавалось по сиянию цветочных лепестков, по яркости птичьих перьев, по блеску в темных влажных глазах деревенских девушек. Среди сочной зелени в залитых водой канавах гремел восторженный хор лягушек. В деревенских кофейнях вино словно бы потемнело и стало как-то хмельней. Загрубелые, шершавые пальцы перебирали струны гитары с какой-то удивительной мягкостью, а звучные голоса распевали живую веселую песенку.