Ланч - Марина Палей

Я увидел только рекламу. Даже переключая каналы, я нарывался исключительно на блоки реклам. Тогда я придумал игру: убрав звук, то есть, по мере сил, усложнив задачу, я пытался в самом начале рекламных сюжетов — или хотя бы в середине их — угадывать впариваемый дураку-зрителю конечный продукт. Сначала я не был успешен. Французская парочка продиралась сквозь джунгли, и это означало женские прокладки; девушка рыдала у телефона, и это означало кошачий корм; мотоциклист летел в пропасть, и это означало жевательную резинку; собака скулила у ботинок хозяина, что означало новый автомобиль Ferrari.

Однако, шаг за шагом, я начал постепенно постигать нюансы этой ультрафрейдистской логики: любовный акт означал стиральный порошок; ангелы на небесах — универсальный клей; высокогорное озеро — низкокалорийный шоколад; король Испании — плавленый сыр; астронавт на Венере — мужской дезодорант; сафари в Танзании — пылесос; переломавший ноги парашютист — ароматизированные кондомы. Втянувшись, я даже вошел во вкус и стал получать ни с чем не сравнимое удовольствие от своей молниеносной реакции: попугайчики означали соковыжималку, восставший из гроба мертвец — мобильный телефон, монашка — сковородку с тефлоновым покрытием, заседание Британского парламента — шампунь от перхоти, рыцарь в латах — соус к вареной капусте, Ромео под балконом Джульетты — семейную зубную пасту, свинья, радостно хрюкающая при виде навьюченного ослика, — американские сигареты. Это было очень похоже на сонник Мартына Задеки — правда, с некоторым коэффициентом поправки на естественную допотопность прорицателя, который еще не знал, например, что посещение Дворянского собрания во сне означает кухонный комбайн наяву.

Я не заметил, как заснул. Это был как раз мой период между женитьбами. И, поскольку я еще не ведал о своем втором браке и на кухне моего подсознания было относительно просторно, там всецело хозяйствовала первая жена. Она-то мне и снилась.

Мы жили с ней в израильской пустыне Негев, и это был наш с нею дом, и жена втолковывала мне, что билет на трамвай сейчас очень дорог, и что у нее бронхиальная астма от женских прокладок, и вот по всему по этому она предлагает мне мирно покинуть наш дом, тем более, что она видела недавно во сне самое себя, в гостях у Софьи Андреевны, в Ясной Поляне, а это означает, что ей надо немедленно развестись, — и тут она стала грубо кричать мужским голосом: «It’s four miles! Better take a cab!! Better take a cab!![5]», и я успел привычно рассвирепеть на ненавистное мне бабство ее мозговых перескоков, когда почувствовал на себе взгляд.

Этот взгляд не исходил из какой-то одной точки, и он, конечно, не принадлежал жене, — это был взгляд словно бы отовсюду сразу, хотя, как я чувствовал, он принадлежал кому-то одному. Давление этого взгляда резко вытолкнуло меня из мелковатой глубины моего сна, и я, не открывая глаз (и видя сквозь веки раннее утро), принялся было, следуя своему методу, то есть не давая сну сорваться с крючка, его прочно фиксировать, когда ощутил, что взгляд не является частью сна и что теперь он исходит из одной точки.

Она смотрела в упор.

Она смотрела прямо, дерзко, победно — как было ей свойственно всегда, независимо от объекта ее взгляда. Она смотрела пристально, молча, и только мужские голоса за ее спиной давали понять, что мы, видимо, не одни в этом мире. Американка, легонько, но деловито ударив по невидимой мне горизонтальной поверхности, быстро похлопала ладонями друг о друга, стряхивая излишки белого порошка, чуть угрюмо взглянула на них — и шагнула к гимнастическим брусьям.

Далее она начала проделывать такое, от чего, охнув, вскочил, захлопал, завопил громадный, как поле сражения, зал. К сожалению, режиссер счел более выразительным явить происходящее через косвенную оценку зрителей: я видел разъятые рты, раззявленные, как на приеме у дантиста, — я видел рты, распахнутые так широко, что там крупно багровели миндалины, — я видел ротовые полости, готовые для их загрузки попкорном, — но ее — ее на брусьях — я видел катастрофически мало. В те краткие секунды, что мне удавалось поймать ее, я видел, одно: она была блистательна. Слава богу, ее никогда нельзя было назвать красивой, тем более красивенькой, — она всегда была больше, чем красива: она была ослепительна.

Боясь даже вздохнуть, я (как вспоминаю теперь), не в силах остановиться, бесчувственно колотил себя по лбу пультом телеуправления.

Неожиданно дверь распахнулась, и медицинская баба с криком: «Больной, освободилось место в коридоре!!» — всадила мне в задницу иглищу такого крупногабаритного шприца, какой бывает, как я считал до того, только у цирковых клоунов. Продолжая выворачивать голову назад, к телевизору, я не успел даже скрежетнуть зубами, как услышал бас другой бабищи, просипевшей: «Им только дай! Всю ночь небось в ящик пялился! Ну-ка, ну-ка (грохот и скрип стула)… вон как нагрелся!» — «Да он дрых, как цуцик!» («моя» баба) — «Ну, не знаю, не знаю!» (бабища) — «Выключать надо, больной, когда спите!» (назидательный глас «моей» бабы — и второй сокрушающий укол).

Выходя в коридор, я успел еще увидеть ее за роялем. Она мягко взяла несколько аккордов. Это было знаменитое Andante из моцартовского Piano Concerto No. 23… На подоконнике веранды, в узкой прозрачной рюмке, нежно белела дикая роза — тонкая, второпях сорванная ветвь…

Лежа затем в грязи общего коридора, я думал о том, что никто не поверит, если я расскажу, что со мною случилось. «Расскажу!..» Как бы я это объяснил?! Важно было другое: ее двойник, американская актриса, подарила мне еще один вариант ее судьбы, даже два: она была знаменитой спортсменкой, и она была пианист— кой. Ночью, рисуя шариковой ручкой на загипсованной своей конечности ландшафты американских каньонов, я думал о том, что моя несколько прямолинейная встреча с чьим-то автомобилем — вовсе не дорогая цена, чтобы встретиться с ней.

Мне так и не удалось потом узнать, что же это был за фильм. Но зато я, к великому счастью, узнал имя актрисы, поскольку утром был повтор, и, проходя мимо той палаты, я, краем глаза, попал как раз на начало титров. И принял другое решение.

Влезши в долги как в шелки, я купил подержанный видик. После этого, в самой крупной видеотеке, я заказал любой фильм с участием этой актрисы. Мне смогли предложить только один, судя по обложке в каталоге, совсем не тот, что я видел в больнице, но и это было, как я счел, сумасшедшей удачей. Мне удалось перейти на другой уровень: теперь я собирался снять пиратскую копию, чтоб затем смотреть на свою мечту, сколько выдержит сердце. Мне пришлось ждать долго: сначала, наверное, ехал и ехал поезд, потом летел и летел самолет, потом сухогруз солидного водоизмещения горделиво плыл к берегам Америки. Потом то же самое в обратном порядке. Впрочем, я не уверен, будто именно так. Через месяц меня известили, что я могу взять фильм.

Фильм назывался «Life Force» («Жизненная сила»). Я подумал тогда: как это точно.

Думаю, я еще не сознавал тогда в полной мере артистизма судьбы. Ведь она заботится исключительно об эстетической стройности своих текстов, и ей наплевать, что тебе, ему или вам может быть при этом очень даже бо-бо. И, кстати сказать, правильно делает. Мы, невзирая на бо-бо, должны наслаждаться именно художественной стороной дела. Но тогда я этого еще не умел. И поэтому я был совершенно не готов к тому, что судьба, в подчинении своих форм жесткому замыслу, будет последовательна до конца.