Семь ангелов - Николай Усков

– Прав ты, отче, насчет женщин. Гнусное племя.

– Женщина – есть сосуд греха, – подтвердил я.

– Во-во, бочка греха, отче. Весь день она с ним.

– С ним она, сын мой, потому, что он является ее господином и мужем перед Богом и людьми. И да будет так.

– Не бывать этому! – закричал Людовик, выхватил нож и с яростью вонзил в стол.

– Не бывать! – закричали сидевшие тут же мужланы, здоровенные и глупые, как и их патрон. Я же приказал подать им еще вина, а затем продолжил:

– Разве ребенок, которого носит Иоанна, не подтверждение ее преданности мужу? Разве не согласилась она на коронацию Андрея, которая назначена на послезавтра? Разве не долг твой покориться своей судьбе?

– Шлюха, – зашипел Людовик.

– Разве хватит у тебя храбрости, чтобы защитить свое?

– Ты что, монах, трусом меня назвал?! – рассердился Людовик.

– Он назвал его трусом! – завопили его товарищи. Я же сделал вид, что испугался и прошу прощения:

– Думал я, сиятельный господин, что ты покоришься своей судьбе, но вижу, что характер твой не таков. Возьмешь ты то, что принадлежит тебе по праву силы. – Все поддержали мои слова одобрительными выкриками. Выпили еще вина. Между тем за окном совсем стемнело, и я перешел к последней части своего замысла.

– Странно, что не было вестей от госпожи нашей Иоанны. Ночь уже, – как бы размышляя, произнес я, – видимо, игры на свежем воздухе сильно сблизили ее с добрым нашим королем, да и молодая плоть у господина наверняка распалилась в присутствии столь прекрасной дамы.

Тут Людовик вскочил и с дикими воплями выбежал из комнаты. Люди его шумно поднялись и последовали за патроном.

Я поспешил за ними. По дороге хватали они факелы и так бежали под сводами замка, топая ногами и бряцая мечами, что боялся, как бы не разбудили они стражу. Но сонные травы Мордехая нас не подвели. Как я и предполагал, Людовик направился к королю Андрею, чтобы удостовериться, не с ним ли госпожа Иоанна. Покои государя располагались во втором этаже и примыкали к галерее, выходившей во двор. Король Андрей, вероятно, услышал шум и вышел навстречу. Был он в одном исподнем. Увидев любовника своей жены, пьяного и с обнаженным мечом, он пришел в дикую ярость. И стал звать стражу, чтобы та схватила смутьяна и немедленно повесила. Обнаглевший от вина Людовик прорычал в ответ, что сейчас сам повесит мальчишку. И приступил к осуществлению своего замысла. Но господин Андрей выскользнул и убежал к себе. Тогда они взломали двери, ворвались в комнату, и кто-то накинул на шею королю веревку, которой подвязывают здесь портьеры. Андрей ослабел и упал. Его потащили обратно, нанося удары и оскорбления, выволокли на галерею и сбросили вниз, пытаясь повесить. Король вцепился пальцами в веревку, не давая петле сломать себе шею. Тогда часть пьяных мужиков побежала вниз, схватила государя за ноги и стала тянуть на себя. Слабые пальцы короля не выдержали, и петля лишила его дыхания навсегда. Удостоверившись, что король мертв, они отпустили его. Тело Андрея рухнуло вниз. Голова его сильно ударилась о камни и треснула как арбуз. Лежал он с веревкой на шее, почти нагой и в луже крови, словно про него было сказано древними: «Так проходит слава мирская». Об упокоении души его да не устанем молиться Господу и Пречистой нашей Госпоже и Деве Марии.

В то ужасное утро, когда в Hotel d’Europe был обнаружен труп Ивана, Лиза била Кена туго сжатыми кулаками в грудь и кричала:

– Увези меня отсюда! Сначала папа, потом Иван. Я ненавижу этот проклятый город!

Алехину не хотелось уезжать, теперь – в особенности. Головоломка усложнялась. Зачем Иван, не проявлявший никакого интереса к древностям, оказался в Авиньоне, да еще в день исчезновения Климова? Зачем этот здоровый и, в сущности, недалекий парень решил выпить цианиду? К тому же Кену очень хотелось попасть в папский дворец и как следует изучить его. Вместо этого пришлось везти то буйную, то всхлипывающую Лизу в Москву, отпаивать ее коньяком, обнимать и повторять: «Тише, тише, я здесь». «Здесь» он был только отчасти. Алехин перебирал в уме свои находки: «Семь ангелов хранят секрет» – семь планетарных ангелов и одновременно число микрокосма и макрокосма – состоит из тройки и четверки. «Так, розу сладкую вкусив, // В бутоне древо жизни угадаешь». Шесть роз с герба Хуго де Бофора, каждая роза имеет пять лепестков, крест – древо вечной жизни дает число четыре. Но картина не прояснялась, особенно Алехина добивали «слепец» и «якорь»: «И якорь обретешь, который погрузит тебя в глубины…

Слепца прозревшего возьми в проводники…»

Оказавшись в тупике средневековых метафор, Кен возвращался к событиям последних дней. Самоубийство Ивана, очевидно, связано с исчезновением Климова. Может быть, Иван был как-то причастен к беде, приключившейся с отчимом, раскаялся и убил себя? Он припомнил розовощекого молодца и никак не мог вообразить его переживающим раскаяние. «Должна быть другая, более серьезная причина для самоубийства. Скорее, какой-то жизненный крах». Алехин хотел разузнать у Лизы, как обстояли дела с бизнесом Ивана, но она огрызнулась и спрятала заплаканное лицо в плед. Толку от нее не было никакого.

Тогда он достал дневник Хуго де Бофора и стал читать. Тренированный глаз сразу обнаружил, что заголовок – «Начинается книжица кардинала Святой Римской церкви Хуго де Бофора о его жизни» – автор записал много позже основного текста. Буквы были выведены необыкновенно ровно и торжественно, тогда как ниже встречались записи, небрежные и торопливые, с массой ошибок и произвольных сокращений. Очевидно, что Алехин имел дело с текстом, который жил вместе с автором. Это была история не выпрямленная финалом, не причесанная, не додуманная до конца, а создававшаяся по следам событий. Все крутилось вокруг убийства короля Неаполя Андрея – до сих пор не раскрытого преступления, имевшего далеко идущие последствия для южной Европы. В дневнике была разгадка, но зачем убийство понадобилось монаху, Алехин пока что не понял. Зато порадовался новым свидетельствам о первых титанах Возрождения – Петрарке и Боккаччо, которые оказались приятелями Хуго: «Боккаччо состоит здесь в купеческой компании отца, но не испытывает к этому делу нужного рвения, равно как и к любому другому. Всему предпочитает Джованни шумные компании да женщин, именуя себя поэтом. Многие праздные люди, вроде того же Франциска Петрарки, оправдывают свое безделье тем, что якобы служат музам. Мы же знаем, что служение их заключается в пьянстве, сочинении скабрезных песен и блуде».

Латынь кардинала была несложной. Язык явно служил ему средством, но нигде не был целью. Такой текст не вышел бы из-под пера писателя или ученого. Впрочем, Хуго был человеком дотошным, наблюдательным, холодным и лишенным всякой романтической ерунды, которую следовало ожидать в мальчишке 19–20 лет от роду. Напротив, временами де Бофор казался намного старше, настолько циничны, выверены и спокойны были его поступки и мысли о них. Чувствовалось, что во взрослую жизнь он вступил гораздо раньше, чем это принято теперь.