Праздник, который всегда с тобой - Эрнест Хемингуэй

Я не думал, что он может прийти уже на следующий день, норисковать не хотел и решил один день не ходить в «Клозери». Поэтому наследующее утро я проснулся пораньше, прокипятил соски и бутылочки, приготовилмолочную смесь, разлил ее по бутылочкам, дал одну мистеру Бамби и уселсяработать за обеденным столом, пока все, кроме него, Ф. Киса-нашего кота-и меня,еще спали. Оба они вели себя тихо, и их общество было приятно, и мне работалоськак никогда. В те дни можно было обойтись без чего угодно-даже без кроличьейлапки, но было приятно чувствовать ее в кармане.

Вечер был чудесный, я весь день напряженно работал и теперьвышел из нашей квартиры над лесопилкой, прошел через двор, мимо штабелей досоки бревен, захлопнул за собой калитку, перешел улицу, вошел в заднюю дверьбулочной, где так вкусно пахло свежеиспеченным хлебом, и вышел на бульварМонпарнас. В булочной горел свет, смеркалось, и я пошел по темнеющей улице изадержался на открытой террасе ресторана «Тулузский негр», где наши салфетки вкрасную и белую клетку, продетые в деревянные кольца, лежали на специальномстолике. Я прочитал лиловое меню, отпечатанное на мимеографе, и увидел, чтоplat du jour[22] было cassoulet[23]. И уже от одного этого мне захотелось есть.

Хозяин ресторана, господин Лавинь, спросил, как мнеработалось, и я ответил, что очень хорошо. Он сказал, что видел, как я писал натеррасе «Клозери-де-Лила» рано утром, но не заговорил со мной, потому что я былпоглощен работой.

— У вас был вид человека, заблудившегося в тропическом лесу,— сказал он.

— Когда я работаю, я как слепой кабан.

— Но разве вы были не в тропическом лесу, мосье?

— В зарослях, — ответил я.

Я пошел дальше по улице, заглядывая в витрины и радуясьвесеннему вечеру и идущим навстречу людям. В трех самых больших кафе сиделилюди, которых я знал в лицо, и другие, с которыми я был знаком. Но вечером,когда зажигались огни, вокруг всегда было множество гораздо более симпатичных исовсем незнакомых мне людей, которые торопливо шли мимо в поисках места, гдеможно было бы выпить вдвоем, поужинать вдвоем, а потом любить друг друга. Людив больших кафе, возможно, занимаются тем же, а возможно, они сидят и пьют,разговаривают и любят только для того, чтобы их видели другие. Люди, которыемне нравились и с которыми я не был знаком, ходили в большие кафе, потому чтотам можно было затеряться, и на них никто не обращал внимания, и они моглипобыть вдвоем. К тому же в те дни цены в больших кафе были дешевые, тамподавали хорошее пиво и аперитивы стоили недорого-их цена была четко обозначенана блюдечках.

В тот вечер мне приходили в голову такие вот здравые, но неслишком оригинальные мысли, и я чувствовал себя чрезвычайно добродетельным,потому что весь день хорошо и много работал, хоть и отчаянно хотелось поехатьна скачки. Но в то время я не мог позволить себе посещать скачки, несмотря нато что при старании всегда можно было кое-что выиграть. Тогда еще неприменялась ни проверка слюны, ни другие методы, с помощью которых выявляютискусственно возбужденных лошадей, и допинг применялся чрезвычайно широко. Но рассчитыватьшансы лошадей, получивших стимулирующие средства, определять их состояние еще взагоне и ставить последние деньги, полагаясь на наблюдения, граничащие синтуицией, — все это едва ли может продвинуть молодого человека, имеющего женуи ребенка, в его занятиях литературой, которые требуют всех его сил и всеговремени. С точки зрения любых норм мы по-прежнему были очень бедны, и я всееще, чтобы немного сэкономить, говорил жене, что приглашен на обед, а потом двачаса гулял в Люксембургском саду и, вернувшись, рассказывал ей, как великолепенбыл обед. Если не обедать, когда тебе двадцать пять и ты сложен, как тяжеловес,голод становится нестерпимым. Но голод обостряет восприятие, и я заметил, чтомногие люди, о которых я писал, имели волчий аппетит, любили хорошо поесть и вподавляющем большинстве всегда были не прочь выпить.

В ресторане «Тулузский негр» мы пили хороший кагор,заказывали четверть бутылки, полбутылки, а то и целый графин и обычно на однутреть разбавляли вино водой. Дома, над лесопилкой, у нас было корсиканскоевино, отличавшееся большой крепостью и низкой ценой. Это было подлиннокорсиканское вино, и даже если его разбавить водой наполовину, оно все жеоставалось вином. В Париже в то время можно было неплохо жить на гроши, апериодически не обедая и совсем не покупая новой одежды, можно было иной раз ипобаловать себя. Из «Селекта» я сразу ушел, как только увидел там ГарольдаСтирнса, который наверняка заговорил бы о лошадях, а от этих животных я толькочто с чистой совестью и легким сердцем решил отречься навсегда. Исполненный втот вечер сознания своей праведности, я прошел мимо всего набора завсегдатаев«Ротонды» и, презрев порок и стадный инстинкт, перешел на другую сторонубульвара, где было кафе «Купол». В «Куполе» тоже было полно, но там сиделилюди, которые хорошо поработали.

Там сидели натурщицы, которые хорошо поработали, ихудожники, которые работали до наступления темноты, и писатели, которыезакончили дневной труд себе на горе или на радость, и пьяницы, и всякиелюбопытные личности — некоторых я знал, а другие были просто так, реквизитом. Япрошел через зал и подсел к Пасхину, с которым были две сестры-натурщицы.Пасхин помахал мне, когда я еще стоял на тротуаре улицы Деламбра, размышляя,зайти выпить или нет. Пасхин был очень хороший художник, и он былпьян-целеустремленно и привычно пьян, но при этом сохранял полную ясностьмысли. Обе натурщицы были молодые и хорошенькие. Одна-смуглая брюнетка,маленькая, прекрасно сложенная, обманчиво-хрупкая и порочная. Другая — — ребячливаяи глупая, но очень красивая недолговечной детской красотой. Ее фигура уступалафигуре сестры-она была какая-то очень худая, как, впрочем, и все той весной.

— Добрая сестра и злая сестра, — сказал Пасхин. — У меняесть деньги.

Что будешь пить?

— Une demi-blonde[24] — сказал я официанту.

— Выпей виски. У меня есть деньги.

— Я люблю пиво.

— Если бы ты действительно любил пиво, ты бы сидел у Липпа.Ты, наверно, работал.

— Да.

— Двигается?

— Как будто.

— Прекрасно. Я рад. И тебе пока еще ничего не надоело?

— Нет.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать пять.