Наука сна. Экскурсия в самую загадочную сферу жизни человека - Дэвид Рэндалл

Вряд ли Домхофф согласится с тем, что наши сны обладают скрытым смыслом или эволюционными условностями. Сны — это всего-навсего «побочные продукты нашего мышления и автобиографической памяти», — подвел он итог. По его мнению, нам снится что-то плохое просто потому, что мы постоянно о чем-то беспокоимся. Вы можете легко в этом убедиться, когда меняете работу. Скорее всего, в первую неделю центральное место в ваших снах займут ваши новые коллеги, новый маршрут или новые обязанности. В большинстве снов вы будете каким-то образом разочаровывать себя либо окружающих. Школьники в первую неделю учебы часто видят сны о том, как теряются по пути в свой класс, а официантам снится, что они роняют подносы или разливают вино на рубашку посетителя. «Сны — это самые пессимистичные сценарии, которые мы ежедневно прокручиваем у себя в голове, — считает Домхофф. — Мы берем все эти “если бы да кабы” и раздуваем их до невероятных размеров». Как бы то ни было, именно так наш разум поступает со всеми проблемами. Наш мозг просто берет все эти накопившиеся тревоги и развивает их, потому что посреди ночи ему больше нечем заняться.

Эрнст Хартман, преподаватель медицинской школы Университета Тафтса, согласен с Домхоффом в том, что содержание наших снов имеет значение, но с одной оговоркой. Хартман считает сны формой внутренней ночной терапии. По его словам, в снах разум сочетает новую волнующую информацию с чем-то уже знакомым, чтобы от этого она казалась менее неожиданной и пугающей. В своей теории об уравновешенном пещерном человеке (такое антинаучное название придумал я сам) Хартман утверждает, будто первобытные люди получали множество эмоциональных травм: они видели, как звери пронзали острыми бивнями их друзей или как те проваливались под лед и тонули (иными словами то, что сейчас происходит довольно редко). В долгосрочной перспективе больше шансов выжить было у тех, кто мог восстановить эмоциональный баланс после сильного потрясения, а не у тех, кто бесконечно прокручивал в голове тяжелые впечатления.

В качестве доказательства этой теории Хартман указывает на то, что после страшных или тяжелых событий разум еще несколько ночей проигрывает их во сне. Может быть, не совсем честно проверять эту теорию на себе, но со мной такое бывало. Во время летних университетских каникул мы с другом пробирались на «форде мустанг» по грязной однополосной деревенской дороге где-то в лесах Северной Калифорнии (я сидел на пассажирском сиденье), когда внезапно прямо из-за поворота выехал внедорожник. Он попытался свернуть налево, чтобы избежать лобового столкновения, но не успел и наехал на капот нашего автомобиля, как огромный грузовик. Нам повезло. На мне не было ни царапины, а друг отделался переломом руки. Но машину раздавило всмятку. Всю следующую неделю, даже дольше, я просыпался среди ночи в холодном поту. Мне снился жуткий сон, в котором я снова оказывался на пассажирском сиденье, а колеса внедорожника угрожающе разрастались и приближались, раздавался звук мнущегося железа.

Не помню в точности, сколько времени прошло, прежде чем я начал видеть другие сны, но в конце концов этот кошмар меня отпустил и больше никогда не возвращался (за исключением пары дурных ночей). Однако у некоторых мозг застревает на одном потрясении и без конца проигрывает его, словно заезженную пластинку. Пока мозгу не удается переместить воспоминание в долговременную память (по мнению ученых, это означает, что эмоциональная система приняла случившееся и отодвинула его на второй план), человеку не перестают сниться кошмары. А это один из признаков посттравматического стрессового расстройства. Иногда все заканчивается тем, что люди боятся уснуть.

После вьетнамской войны каждый пятый ветеран страдал от ночных кошмаров. Лекарства стали главным спасением для тех, чей разум не мог отключиться от плохих снов. Сейчас врачи полагают, что можно научить мозг видеть сны об определенных предметах и людях, то есть в каком-то смысле переписать истории, которые мы рассказываем сами себе каждую ночь. Одна многообещающая техника называется терапией методом репетиции мысленных образов. Она состоит из двух частей: сначала человек описывает травмирующее событие, которое постоянно снится ему в кошмарах, а затем выбирает какой-то образ или ситуацию на замену. Прежде чем лечь спать, он около десяти минут представляет, какой бы хотел увидеть сон, таким образом из зрителя превращаясь в режиссера сновидения. Постепенно это начинает работать. В одном исследовании выяснилось, что фронтовикам эта терапия помогала не хуже лекарств.

Домхофф считает эту форму терапии очевидным прогрессом в науке о сне, так как в ней не подразумевается, что разум зашифровывает наши заботы в символах или сюжетных линиях. По его словам, кошмары, похоже, нужны только для того, чтобы нас запугать. Вполне вероятно, снятся они нам чаще, чем мы думаем, просто, проснувшись, мы их сразу забываем. Домхофф полагает, что одно из доказательств ошибочности теории Фрейда заключается в следующем: нет никаких доказательств того, что люди, которые помнят свои сны, эмоциональнее тех, кто не помнит. В XXI веке теория сна стремится понять наши тревоги, а не символы. Психологи теперь пытаются разобраться, как сны могут нам помочь (например, как солдаты восстанавливают психику после войны в Афганистане), и они не гадают, скрыт ли в сновидениях какой-то смысл или подавленное желание.

Я думал примерно о том же, сидя в той группе поддержки на Манхэттене. В случае с Элис и ее сном о критикующем отце дело было вовсе не в подавленных чувствах. Это скорее походило на историю Эда, которому двадцать лет снилось, как он скучает по жене. Эду не удалось забыть свою любовь к Мэри, точно так же и Элис не смогла смириться со смертью отца.

Через несколько месяцев я вернулся в клинику сна. Мне было любопытно узнать, будет ли там снова Элис и что ей снится теперь. Я поднялся в центр психологической поддержки, прошел по коридору и оказался первым. Через двадцать минут рядом со мной сидели еще семь человек, но Элис не появилась.

На этот раз у меня был заготовлен рассказ. Во сне мне позвонили из регистрационного ведомства моего коллеги. Там недавно проверяли архивные записи бывших студентов, и оказалось, что мне не хватало оценок по шести предметам для получения диплома. Они сказали, что мне придется пройти два курса летом в университете или отучиться еще четыре года. Им было неважно, что теперь я живу в Нью-Йорке, а не в Южной Калифорнии. В конце сна я лихорадочно набирал номер декана, чтобы объяснить мою ситуацию. Если бы я спросил Домхоффа, что это означает, он наверняка ответил бы, что мой мозг просто проигрывает наихудший сценарий и волноваться незачем.

Элис зашла через несколько минут после начала, когда мы представлялись друг другу. Ее рассказ о сне был вторым по счету. Я немного придвинулся к ней, гадая про себя, что же будет дальше. Расскажет ли она нам снова о своем отце?

— Мне приснился очень странный сон, который я бы хотела вам рассказать, — сообщила она. В ее сне она нянчила своего внука, но тот внезапно исчез из кровати. Она обыскала весь дом и не нашла его. У нее зазвонил телефон, и как раз в тот момент, когда она собиралась ответить, она проснулась от настоящего звонка.

— И как вы себя чувствовали после такого сна? — спросила ведущая сессии.