Красная мадонна - Фернандо Аррабаль

«Ты — нежная бабочка, милая моя, а мнишь себя трутнем-синим-чулком».

А ты все прислушивалась с восторгом и растущим интересом.

«Мы укрылись под аркадами на площади. Я млел от наслаждения! Когда наши языки…»

Я попросила его не вдаваться при тебе в подробности своего падения.

«Но если не тебе, любимой моей сестренке, то кому же мне это все рассказать?»

Он вприпрыжку сбежал по лестнице. Пересек сад и скрылся со своим дружком. Абеляр, неподвижно стоявший у окна, все это видел и молчал.

Ты сказала мне:

«По-моему, мама, я начинаю догадываться о том, что такое вожделение».

Я поскорее уложила тебя спать. Нередко потом я думала, что пора объяснять тебе понемногу, как пустопорожнее тело, порочное и нечистое, под воздействием благости, подобной в данном случае катализатору, плодится чудесным образом.

LXI

Тебе было всего семь лет, когда ты, наскоком вторгшись в мой покой, рассказала мне свой первый сон.

«Мне снилось, будто я родилась в Реймсе в одна тысяча пятьсот третьем году. Солнце, еще сохранившее частицу своего тепла, не освещало больше землю. Мой отец был офицер королевской армии, высокий и худой, бородатый, с черными глазами. Он часто ругался и не спускал обид. Моя мать, спокойная, ласковая женщина, так любила чистоту, что дом у нее блестел, как новенькая монетка, но она всего на свете страшилась».

До этого дня ты ни разу не огорчила меня. Пока ты вела, без малейшего волнения, столь волнующий рассказ, я, не дрогнув, выдерживала твои нападки; мне даже подумалось, что ты все это сочинила, чтобы помучить меня.

Три ночи ждали мы с Абеляром возвращения Шевалье. Абеляр, притаившись за перилами балкона своей спальни, — с трепетным любопытством, я же, у окна библиотеки, — с абсолютно ясной головой.

«Мама, когда Шевалье вернется?»

Он питался химерами, и с каким аппетитом! Он рвался на свободу, но не мог быть освободителем. Он действовал как посредник, неизменно приводящий в тупик, к крушению или к смерти. Как далек он был от духовности, совершенства и чистоты!

«Это мужские дела, мама?»

С поразительной чуткостью ты предвидела, что Шевалье не вернется невредимым.

«Я не могу спать, мама, я хочу перевязать его раны, когда он придет».

Внезапно ты подняла на меня глаза и сказала, вложив в свои слова глубокое раздумье:

«Мама, я видела в парке, что у мальчиков под животом пальчик, а у девочек — шарик».

Какой пустой и никчемной казалась мне земля, когда ты, не сознавая этого, заставляла меня страдать; и сама я чувствовала себя такой жалкой, такой ущербной, такой немощной в незащищенной крепости своей жизни.

LXII

Спустя три дня после бегства Шевалье привезли на «скорой помощи» без памяти и со следами жестоких побоев. Абеляр рьяно и преданно ухаживал за своим другом, расточая ему все ласки и заботы, какие только могло подсказать ему желание. Он подробно написал мне в то же утро.

«Как вы знаете, Шевалье вернулся в плачевном состоянии. Все лицо у него разбито, есть несколько воспаленных ран, я боюсь, как бы они не загноились. У него не двигается левая рука. Он лишился мочки правого уха, похоже, что ее откусили. Я не стал его ни о чем спрашивать, а он мне ничего не объяснил. Такое впечатление, что его с силой били лицом об стену или об пол.

Если вы хотите его увидеть, приходите, когда вам угодно. Я не выйду из своей комнаты, пока вы будете в доме».

За время выздоровления Шевалье Абеляру стало значительно лучше, словно его больше не угнетали приговоры врачей: он перестал кашлять и лихорадка, изнурявшая его каждый вечер, тоже вдруг отпустила. Он совсем не уставал, даже когда, ухаживая за Шевалье, был вынужден спускаться и подниматься по лестнице. Казалось, он навсегда излечился от туберкулеза. Но когда, спустя месяц, Шевалье, с левой рукой на перевязи, впервые смог выйти в сад, коварный недуг Абеляра вспыхнул с новой силой, его опять одолел кашель, поднялась температура, и началось сильнейшее кровохарканье.

Как горько мне было видеть, что Шевалье не владеет левой рукой. Она была полностью парализована после удара дубинкой. Лицо его мало-помалу проступало сквозь рубцы и шрамы. Оно обретало человеческий вид. Но, как напоминание о тех трех злосчастных днях, его слегка изогнутый и чуть вздернутый нос, превратился в расплющенную, безобразно курносую блямбу. «Я похож на картофелину, которую положили на другую картофелину».

На самом деле он походил скорее на боксера — жизнь поколотила его, судьба нокаутировала.

О, эта трясина страстей и сумасбродств! Как много дурных примеров ты черпала в ней!

LXIII

Не счесть, сколько раз твои знания поражали частных учителей.

«С такой эрудицией она сдала бы экзамены на „отлично“. В восемь лет!»

В тот день я нашла твой тайный дневник, в который ты записывала такие странные, такие противоестественные вещи:

«Какая мне разница, чем прославился Александр Великий. — Да здравствует Королева Полюса! — Я терплю бедствие. Браво! — Я живу в самом что ни на есть дурацком городе. — Я сбита с толку, взбешена, больна — и я глупа. — Хочу солнечных ванн и бесконечных прогулок, хочу делать глупости, как сумасшедшая. — С рождения я начала умирать. — Гроб — оправдание колыбели».

Эти нелепые фразы, как и та непонятная запись, нацарапанная тобою в пять лет, шли вразрез с моралью, которую я тебе внушала. Я предпочла воздержаться от их обсуждения и даже не стала разбирать с тобой причины, побудившие тебя доверить все это бумаге. Я не знала, смеялась ли ты сама над собой оттого, что мучительно размышляла о жалкой участи, уготованной жизнью большинству смертных, или страшилась неотвратимого конца, ожидающего всех живущих. Мне хотелось сказать тебе, если б я могла сделать это, не выдав тайны твоего дневника, что муки сомнений уже маячат на горизонте как неизбежная кара твоим страстям и зарождающимся в тебе порокам.

В редкие дни я хотя бы раз не задавалась вопросом: не следовало ли мне, обеспечив тебя необходимым умственным и научным багажом, погибнуть в огне сражения? Я хотела бы умирать тысячи и тысячи раз, чтобы многажды дарить тебе жизнь, чтобы, питаясь из этого неиссякаемого источника, ты росла и набиралась сил. В конце концов я уверилась, что и впрямь каждый день умираю и ты рождаешься из моей смерти и моего трупа. Как я была бы счастлива, во исполнение моей миссии, моего долга и материнских обязанностей, ежеутренне испускать дух ради тебя за несколько мгновений до твоего пробуждения!

Мне снилось, будто я смотрелась в зеркало. Черты мои мало-помалу искажались, и наконец мое лицо превратилось в воронье. Маслянистый жир сочился из моего тела, и зловоние исходило от него.

LXIV

С непревзойденным умением, все результативнее с каждым разом, ты овладела искусством выделять в горниле пламя духа и материализовывать его в соль. С какой точностью осуществляла ты соединение чистого огня — сути незримой глазу серы — с ртутью, скрытой в рудах и несовершенных металлах! Как умело искала небесный свет, рассеянный во мраке вещества! Ты знала, что без него, незаменимого, тебе не сделать ничего.