Койот Санрайз. Невероятная гонка на школьном автобусе - Дэн Гемайнхарт

– Ты ведь не отвяжешься, пока не выпытаешь все подробности?

– Ни за что не отвяжусь.

Он снова вздохнул, но на этот раз вздох скорее значил: «Ну ладно, надо поскорее покончить с этим делом».

И он рассказал мне, как все было.

Лестер Вашингтон играл на контрабасе в группе «Страт кингз», которая исполняла корневой блюз; по мне, так это чертовски круто. Он весь светился, когда рассуждал о музыке и своей группе. Родео тоже светится, когда рассуждает о тако из уличных фургончиков, но Лестер светился даже ярче, и это много о чем говорит. Сразу было видно, что Лестер и музыка – это как я и Айван, а я и Айван – это как макароны и сыр: в смысле, созданы друг для друга и все такое.

Ну а Тэмми, которая уехала в Бойсе, видимо, смотрела на это иначе. Лестер не вдавался в детали, но, как я поняла, Тэмми не очень-то тянуло в мир музыкантов, которые живут на гроши, идут за своей мечтой и надеются как-то примирить мечты и реальность. Лестер выучился в колледже на пиарщика, и Тэмми думала, что его диплому надо найти лучшее применение, но, когда Лестер бросил постоянную – и нелюбимую – работу, чтобы посвящать больше времени музыке, Тэмми с ним рассталась. А потом рассталась и со штатом Флорида.

Не буду лукавить, Тэмми мне не очень-то понравилась. Но, сказала я себе, я же не знаю ее версию событий.

– Она говорит: если я надену галстук, она наденет кольцо.

Я непонимающе вытаращила глаза.

– Если я найду настоящую работу, она выйдет за меня замуж, – пояснил Лестер.

– А как же «Страт кингз»? – спросила я.

Лестер пожал плечами:

– В Бойсе тоже есть группы, должны быть, наверняка. Вероятно, смогу где-нибудь играть по выходным, типа того.

Вообще-то я не знаю, как на это смотрит большинство людей, но я лично даже вообразить не могу, что мне разрешат посыпать макароны сыром только по выходным. Но любовь безрассудна. Это я тоже знаю. И если для Лестера Тэмми – свет в окошке, то, наверно, переехать в Бойсе, чтобы вернуть себе Тэмми, – еще не самое страшное. И я даже призадумалась: то, что Лестер делает ради Тэмми… совсем не ерунда. Он ее любит и поэтому, переступив через себя, делает то, что ему нелегко дается, делает, потому что для нее это важно. Здорово, что он делает такое ради нее.

– Ясно, – сказала я, когда он выложил мне все как есть. – Что ж, Лестер, пожелаю тебе удачи: надеюсь, ты снова завоюешь ее сердце.

Лестер облизал зубы, счищая с них остатки яблока:

– Спасибо. Рад, что ты на моей стороне.

– Всегда пожалуйста. Но скажи мне одну вещь. До Бойсе ужасно долго ехать, тем более к девушке, которая уже разбила тебе сердце. Чего в ней такого замечательного?

– А почему я должен тебе об этом рассказывать?

– Для практики, чувак. Ты пытаешься очаровать ее по второму разу, верно? Тогда отрепетируй заранее. Потренируйся на мне. За что ты любишь Тэмми?

Лестер цокнул языком, а потом выгнул брови, откинулся на спинку дивана и посмотрел мне прямо в глаза.

– Она так красиво смеется, – начал он. – Ее смех, он как музыка. Она почти всегда в хорошем настроении, а если настроение портится, она не дает себе раскиснуть, – его взгляд скользнул куда-то вбок, на губах заиграла слабая улыбка. – А когда другим грустно, она, как может, старается их приободрить.

Он снова уперся взглядом в меня.

– Вот, – сказал он. – Вот за что я ее люблю.

Я покачала головой:

– Нет, Лестер. Если ты хочешь убедить меня, что ради этого тебя стоит везти через девять штатов, подбери слова получше.

Он запрокинул голову:

– Да-а? И чем тебе не нравится то, что я сказал?

– За все, что ты сейчас перечислил, ее может полюбить кто угодно… Ох, даже я могу ее полюбить, если познакомлюсь. Ты ничего не сказал о том, за что любишь ее ты.

Лестер недоверчиво нахмурился.

– Ну хорошо, смотри, – я указала на кабину. – Посмотри на Родео. Есть куча причин его полюбить, его любой полюбит, если не станет обращать внимания на эту немытую мочалку, которую он называет волосами: он ко всем добр, помогает незнакомым людям, у него золотая медаль по умению слушать. Это все замечательно, верно? Но я-то его люблю за другое.

Лестер фыркнул:

– И за что же?

Я немного подумала:

– Я люблю Родео, потому что, если завтра я плюну ему в лицо, и выкину в окно все его любимые книжки, и обзову его самыми плохими словами, какие только вспомню, он не перестанет меня любить. Ни чуточки. – Автобус под нами покачивался с боку на бок и взбрыкивал. Я не отрывала глаз от Родео, от его лохматого затылка, мотающегося туда-сюда в такт музыке. – Я люблю Родео, потому что в самый страшный день моей жизни он обнял меня, прижал к себе и не отпускал целую вечность, – я попыталась сглотнуть ком в горле, но как-то не получалось, и я продолжила скрипучим шепотом. – Я люблю Родео, потому что, если бы я его не любила, он бы погиб.

Я выглянула в окно, немножко поморгала, набрала в грудь воздуха, выдохнула. Чувствовала на себе взгляд Лестера. Отсчитала десять машин, промчавшихся мимо по встречной полосе, а потом снова обернулась к Лестеру:

– Вот что тут нужно, Лестер. Не рассказывай мне, почему она – идеал. Расскажи мне, почему она – твой идеал.

Лестер разглядывал меня вдумчиво, серьезно. Если честно, это напомнило мне взгляд Айвана… И это тоже был плюс Лестера.

– Устами младенца… Мудро сказано, – сказал он наконец.

– Мне скоро будет тринадцать. И, если честно, это не мои мудрые слова.

– Да-а? – ухмыльнулся Лестер. – А кто же так говорит?

– Так… так… говорила, – я перешла на шепот, не спуская глаз с Родео. – Так говорила моя мама.

Упоминать о ней хоть мимоходом – это был абсолютно не вариант, а упоминать о ней на борту Яджер – все равно как пукнуть в церкви. Но что-то в глазах Лестера, который меня внимательно слушал, – и что-то связанное с секретной миссией, которую я в тот самый момент выполняла, – помогло не подчиняться правилу, хоть на минутку его отменить.

– Однажды она поручила мне и моим сестрам написать друг другу письма. Мы должны были рассказать, за что больше всего друг друга любим. И не просто про что-то хорошее, нет, надо было выбрать что-то неповторимое и особенное, то, что есть только у нас, за что именно мы любим друг друга. Моя младшая сестра еще не умела толком писать, но диктовала маме, так что мы все это сделали. Мы с сестрами сели и написали, за что любим друг друга.

Лестер оглядел дребезжащий автобус:

– А где они, твоя мама и твои сестры?

Я дернула за нитку, торчащую из шва моих джинсов.

– А-а, – ответила я, пытаясь выдернуть нитку так, чтобы шов не распоролся. – Они… они умерли, Лестер, – покосилась на него. Мне понравилось, что он не состроил какую-то слезливо-сочувственную мину, понравилось, что он не отвел взгляд, понравилось, что он не стал цокать языком или кусать губы – нет, от таких дурацких ужимок он удержался. – Но я рада, что мы написали эти письма.