Свободный танец в России. История и философия - Ирина Сироткина

В середине ХХ века немецкий философ и музыковед Теодор Адорно разделил слушателей музыки на «экспертов» — профессиональных музыкантов, музыковедов — и просто «хороших слушателей». Последние тоже слышат отдельные музыкальные детали, высказывают обоснованные суждения, но — делают это не аналитически. «Хороший слушатель… понимает музыку примерно так, как люди понимают свой родной язык, — ничего не зная или зная мало о его грамматике и синтаксисе, — неосознанно владея имманентной музыкальной логикой»[205]. Главным открытием свободного танца было то, что «хорошего слушателя» можно воспитывать через движение. Подобно работавшим примерно в те же годы Далькрозу или Карлу Орфу, «Гептахор» создавал свою систему музыкально-двигательной педагогики[206].

Возможно, засилье различных «рефлексологий» привело к тому, что к концу 1920‐х годов связь музыки и движений стала пониматься упрощенно-механически — как нечто, поддающееся раскрытию естественнонаучными методами[207]. Существовал соблазн укротить музыку, превратив ее из «великого и страшного дела» в «эмотивное средство» или орудие «поднятия в массах жизненной бодрости и радостности». За ней еще признавалась сила воздействия и даже способность вызвать «общий коллективный экстаз». Однако, по мнению организаторов массовой работы и самодеятельности, музыка должна была «бодрить, а не нервировать», «поднимать и сближать людей, а не заражать их риском свернуть шею»[208]. Как тут не вспомнить рекомендованные Платоном «бодрящие песни, по своей природе ведущие к надлежащему», и в целом его программу использования музыки для государственного контроля. К счастью, как мы убедились в этой главе, у танцовщиков находила отклик не только мысль о единстве музыки и движения, но другая идея древних — о том, что в танце едины душа и тело.

Первоначально «Серебряным веком» назвали эпоху в истории русской литературы — между ее классическим, «Золотым» веком и превращением в советскую[210]. Однако вскоре мифологема Серебряного века перестала ограничиваться литературой, включив и другие искусства: живопись, скульптуру, архитектуру, музыку, театр. Долгое время в этот список забывали внести танец — а ведь без него история этого периода не может быть полной. Более того, свободный танец с уверенностью можно считать феноменом именно той эпохи, когда умами властвовали «философ-плясун» Ницше и «дионисиец» Вячеслав Иванов[211].

«Я хочу видеть мужчину и женщину… способными к пляске головой и ногами» — говорил ницшеанский Заратустра[212]. Человеку, разделенному на рацио и эмоции, на тело и дух, пляска должна была принести исцеление. В ней — верил Максимилиан Волошин — сливается «космическое и физиологическое, чувство и логика, разум и познание… Мир, раздробленный граненым зеркалом наших восприятий, получает свою вечную внечувственную цельность»[213]. Вслед за Вячеславом Ивановым, интеллектуалы Серебряного века мечтали о современных вакхантах, «слиянии в экстазе», трансцендирующем человечестве. Увидев в Айседоре Дункан ницшеанскую плясунью par excellence, они стали самой благодарной ее публикой. Для Александра Блока она была символом Вечной Женственности, Прекрасной Дамой: на стене его комнаты вместе с «Моной Лизой» Леонардо да Винчи и «Мадонной» Нестерова висела «большая голова Айседоры Дункан»[214]. Сергей Соловьев воспевал «Нимфу Айсидору» (sic!) античным размером — алкеевой строфой[215]. Волошин представлял ее танцующей на плитах Акрополя — «одетой в короткую прозрачную тунику молодой амазонки, высоко перетянутую под самой грудью»[216]. Андрею Белому танцовщица казалась провозвестницей «будущей жизни — жизни счастливого человечества, предающегося тихим пляскам на зеленых лугах». Заглавие его книги «Луг зеленый» — цитата из философского романа Ницше «Так говорил Заратустра»[217].