Философия красоты - Екатерина Лесина

может, меньше, никому из нас не дано угадать день своей смерти. Зато мне повезло – я точно знаю, отчего умру. Не от случайной пули в бандитской перестрелке, как Портос, не от безнадеги и собственного безумия, как Атос – то что от него осталось, нельзя именовать человеком, это оболочка, пустая и бесполезная, а настоящий Атос давным-давно мертв. И я умру.

Именно сумрачная странница, что вот-вот явится по мою душу, заставляет меня столь остро чувствовать жизнь. Каждый день, каждый час – как откровение свыше, сам удивляюсь своей слепоте, тому, что позволял раньше тратить драгоценное время на мелкие дрязги, на ссоры, погоню за прибылью… Кому она нужна, эта прибыль. Ни детей, ни родственников, во всяком случае таких, о ком мне бы хотелось заботится. Троюродные братья, двоюродные тетки матери, полузнакомые люди, которые по странному стечению обстоятельств называют себя моими родичами. Если бы они знали… Недавно мне приснилась стая шакалов, худых, измученных и жадных, желтые глаза светились надеждой, а с клыков капала слюна. Шакалы не решались приблизится к живому человеку, шакалы ждали смерти…

Они, мои нечаянные родственники, тоже будут ждать наследства. Они уже ждут, но без особой старательности, отмеривают мне годы и плохо спят от мысли, что я могу жениться или, хуже того, стать отцом. А если бы знали о моей болезни? Счет пошел бы на дни, часы, на родственную любовь, которую они бы старались выказать один вперед другого. Вижу сочувствие на их лицах и жадную шакалью надежду в глазах.

В детстве все было намного, намного проще. Помнишь, мы сбегали с уроков на речку, купались и загорали, бродили по дворам и самой большой проблемой было предстоящее объяснение с родителями. Но и о нем мы почти не думали. Весь мир существовал для нас, и это было непередаваемо.

Вчера весь вечер гулял по городу. Не по нашему, скромному, пыльному и провинциально-уставшему от своей обыкновенности, а по Москве. Ты когда-то мечтала уехать в Москву. Я здесь живу, и Арамис тоже. Я тебе, кажется, говорил, что у нас с ним своя фирма? Мы знамениты и, чего уж там, богаты, сейчас я способен исполнить все наши детские мечты, но мечтается уже совершенно о другом.

Я хочу быть с тобой.

У Бутусова есть песня, которая так и называется "Я хочу быть с тобой", не могу ее слушать – слишком больно. Милая, милая Августа, зачем ты поступила так? Зачем ушла? Неужели не было другого выхода? Неужели не нашлось человека, которому бы ты доверила свою боль? Мне кажется, я знаю, чего ты боялась – осуждения. Для тебя всегда много значило, что подумают другие. Но неужели мы бы не справились вместе? Неужели ты полагала, будто и я отвернусь от тебя? Или я в твоем представлении был слишком ненадежной защитой?

Не знаю. Больно. Эта боль терзала меня двадцать пять лет.

Двадцать пять лет я не решался заглянуть в прошлое, опасаясь потревожить твой да и свой покой, покой вынужденный, притворный, лживый, как зеленая корка травы над трясиной, но в один прекрасный день я узнал, что болен.

Эта судьба, уставшая ждать моего пробуждения, резко толкнула в спину. Порой она бывает очень злой, но за этот поступок я не в обиде. Помнишь, Августа, ты говорила, что на судьбу нельзя сердиться? Что она ведет нас туда, куда мы сами жаждем попасть, но стесняемся признаться?

Куда же хотела попасть ты, моя маленькая Констанция? Почему, преступив однажды через сюжет Дюма, ты не разрушила его окончательно? Почему оставила за собой самую трагическую из сцен?

Глупо спрашивать, но не спросить я не могу…

Химера

– Красивой? – Ник-Ник не растерялся, не удивился, не расхохотался мне в лицо, он просто спросил, точно таким же тоном, как если бы спрашивал, не желаю ли я на завтрак яичницу. Или отдаю предпочтенье обезжиренному кефиру?

– Значит, ты хочешь стать красивой?

– Да.

– Что такое красота? – Его вопрос поставил меня в тупик. Красота – это красота, либо есть, либо нет. Сама знаю, что желание невыполнимо, так зачем он мучает меня вопросами?

– Сядь. – Приказал Ник-Ник. – Ты должна знать, чего хочешь. Ты просишь красивое лицо, правильное, аккуратное, с математически выверенными чертами, с ровненьким носиком, пухлыми губами и ямочками на щеках? А глаза большие и удивленно распахнутые, так?

– Н-не знаю. – Попыталась представить себя такой, как он говорит, и не сумела.

– Не знаешь… Зато я знаю. Это – не красота, это так… иллюзия. Мода. Сегодня в моде блондинки, завтра брюнетки, послезавтра рыжие. И тысячи дурочек летят в парикмахерские, чтобы перекрасить, подстричь, нарастить, завить или же распрямить волосы. А зачем? Чтобы соответствовать моде. Не красоте, – голос Ник-Ника сотрясал стены моего жилища.

– Глупые бабочки, вылупившиеся из одного кокона, похожи друг на друга, словно отражения, они безлики, а красота, настоящая красота, не имеет права быть безликой. Настоящая красота не имеет границ, не имеет правил, она самодостаточна и недосягаема, мода – лишь бледное ее подобие, тень от тени… Ты вот хочешь стать красивой. Зачем?

– Люди… вернуться… – Слова, мысли, мои слова и мои мысли, которые я так старательно растила, выпалывая малейшие ростки сомнения, подбирала одна к одной, словно драгоценные камни для ожерелья, разбежались, оставив во рту горький привкус неуверенности.

– Люди, люди, люди! Люди ничего не понимают в красоте, люди только и умеют, что восторгаться, но восторгаются они тем, чем скажут, не решаясь на большее. Я не способен дать тебе новое лицо, к сожалению, я не бог, но…

– Понимаю. – Я и в самом деле все понимала, он не бог, и даже не ангел, впрочем, я бы согласилась и на беса, но Ник-Ник – человек, обыкновенный человек, а, значит, не способен сотворить чудо.

– Не понимаешь. – Ответил человек Ник-Ник. – Ни черта ты, девочка моя, не понимаешь. Не в моих силах дать тебе новое лицо, но… но можно сделать так, что люди увидят в тебе красоту, ту самую красоту, которой жаждут. На самом деле тебе же плевать на то, какое у тебя лицо, тебе хочется отнюдь не гладкой кожи и правильного разреза глаз. Ты жаждешь поклонения, восторга в глазах и завистливых вздохов за спиной, ты мечтаешь танцевать на чужих сердцах, сердцах самцов, что еще недавно и не поглядели бы в твою сторону. Ты душу продашь за их тупое вожделение и первое место в ряду самок, с которыми эти самые самцы хотели бы спариться. Ты ведь этого хочешь?

– А что, нельзя?

– Можно, девочка моя, нужно, без