Генри и Джун - Анаис Нин

Что может быть трогательнее твоей комнаты? Металлическая кровать, жесткая подушка, единственный стакан. Все вокруг сияет, как иллюминация на День Благодарения, освещенное моей радостью, той мягкой, нежной, захлебывающейся радостью, которую ты разжег в моем лоне. Комната накалилась, напряжение висит в воздухе, когда ты изливаешься в меня. Воздух готов взорваться, я сажусь на край твоей кровати, и мы разговариваем. Я не понимаю, что ты говоришь, но твой голос обволакивает меня, как ласка, проникает в душу. Я не могу противостоять ему: даже если бы я заткнула уши, он бы все равно просочился в мою кровь, заставил ее кипеть.

Для меня не так важен зрительный образ. Я вижу твою рубашку цвета хаки, висящую на крючке. Я видела тебя в ней. Я ненавижу цвет хаки, но теперь это неважно. Ты приоткрыл мне удивительную нежность своей души, мой мир сейчас вращается вокруг тебя, как Земля вокруг своей оси.

— Иди ко мне, подойди ближе. Обещаю, все будет прекрасно.

Ты не обманываешь меня.

Знаешь, я не верю, будто только я чувствую, что мы переживаем нечто новое. В твоих книгах нет и следа тех чувств, которые ты проявляешь по отношению ко мне. Читая твой роман, я задавалась вопросом: какой эпизод мы с тобой разыграем?

Ты полон своими образами, я — своими, но они уже смешались. И если я иногда смотрю на мир твоими глазами (например, люблю шлюх, потому что это твои шлюхи), то и ты иногда видишь, как я.

Генри-исследователю я всегда отвечаю загадками.

Одеваясь, я со смехом обсуждаю с ним свое нижнее белье. Оно очень нравилось Джун, сама она никогда ничего не носила под платьем.

— Оно испанское, — говорю я.

Генри спрашивает:

— Единственное, что меня интересует, — это откуда Джун узнала, какое на тебе белье?

— Не думай, что я пытаюсь представить все в более невинном свете, чем было на самом деле, но не слишком далеко заходи в своих мыслях, иначе никогда не доберешься до правды.

Он не особенно обращает внимание на то, как опасно близко от края пропасти оказался. И во имя чего?

Генри и Джун разрушили логичность и целостность моего мира, моей жизни. Это хорошо, потому что образцовая упорядоченность — не жизнь. Теперь я живу, а не служу примером чего-то.

Я навсегда ушла от опасности превратиться в мужчину. Когда воображение и эмоции женщины выходят за границы нормы, ее начинают обуревать желания, которые она не в состоянии выразить. Я хочу обладать Джун. Я отождествляю себя с мужчинами, которые могут проникнуть в нее. Но я бессильна. Я могу подарить ей блаженство моей любви, но подлинное совокупление с ней мне недоступно. Какая это мука!

И снова письма Генри:

…ужасно, как живо и абсолютно ясно я чувствую, как ты мне нужна… Я должен видеть тебя. Я воображаю себе тебя, такую яркую и чудесную, но при этом пишу письма Джун, а потом рву их в клочья. Ты поймешь меня — должна понять. Анаис, помоги мне. Ты охватила меня, как яркое пламя. Господи, Анаис, если бы ты знала, что я сейчас чувствую!

Я хочу лучше узнать тебя. Я люблю тебя, любил уже тогда, когда ты пришла и села на мою кровать. Весь тот день был похож на теплый туман, обволакивающую дымку. Я слышу, как ты произносишь мое имя с этим твоим странным акцентом. Ты пробуждаешь во мне так много разных чувств. Я не знаю, как к тебе приблизиться. Только приходи, все будет прекрасно, я тебе обещаю. Мне так нравится твоя откровенность, самоуничижение. Я никогда не смогу причинить тебе вред. Сегодня ночью я подумал, что должен был жениться на такой женщине, как ты. Неужели такая любовь, как наша, вначале всегда вызывает подобные мысли? Я не боюсь, что однажды ты захочешь сделать мне больно. В тебе есть сила, но другая, она помогает тебе избегать многих ошибок и огорчений. Нет, ты не сломаешься. Я наговорил много чепухи о твоей хрупкости. Кстати, в последнюю нашу встречу я чувствовал себя гораздо свободнее. Все образуется. У тебя такое великолепное чувство юмора. Обожаю его. Хочу все время видеть, как ты смеешься. Это твоя стихия. Я думаю о тех местах, куда мы должны отправиться вместе, в укромные уголки Парижа. Я хочу потом говорить: «Сюда я приходил с Анаис, здесь мы ели, или танцевали, или напились вдвоем». О, увидеть, как ты напилась, хоть раз увидеть — вот это было бы настоящее удовольствие! Я боюсь предложить тебе надраться, Анаис. Когда я вспоминаю, как ты прижимаешься ко мне, раздвигаешь с готовностью ноги, становишься влажной — господи, да я просто схожу с ума. Какой же ты будешь, когда совсем раскрепостишься?

Вчера я думал о тебе, вспоминая, как ты сжимаешь меня ногами, потом я падаю на тебя в темноте и уже ничего не понимаю, не знаю. Я дрожал и стонал от наслаждения. Думаю, если мы не увидимся в конце недели, я не выживу.

Если будет нужно, я приеду в воскресенье в Версаль, да куда угодно, только бы увидеть тебя. Не бойся быть со мной холодной. Мне будет достаточно просто стоять с тобой рядом и обожающим взглядом смотреть на тебя. Я люблю тебя, вот и все.

Мы с Хьюго сидим в машине. Едем на светский вечер. Я пою, пока мне не начинает казаться, что машиной управляет мое пение. Тогда я набираю в грудь воздуха и изображаю голубиное roucoulement[1]. Перекатывается мое французское «р-ррррррр». Хьюго смеется. Позже мы выходим из театра с какой-то дворянской парой, и нас тут же окружают проститутки. Маркиза поджимает губки. Я думаю, что это шлюхи Генри, и чувствую к ним симпатию.

Однажды вечером я предлагаю Хьюго пойти вместе в публичный дом, просто посмотреть.

— Хочешь? — спрашиваю я у него, хотя сама думаю о том, что теперь готова действовать, а не просто смотреть.

Он заинтересован, у него поднимается настроение, он отвечает:

— О да, конечно!

Мы звоним Генри, чтобы он нас проинструктировал. Генри предлагает пойти на улицу Блондель, 32.

По дороге Хьюго начинает колебаться, но я смеюсь над ним и настаиваю, чтобы мы поехали. Таксист высаживает нас на маленькой узкой улочке. Мы забыли номер дома. Но тут я замечаю красную цифру 32 над одной из дверей, и мне кажется, будто мы погружаемся под воду в тонущей лодке. Теперь мы вовлечены в игру. Мы уже другие.

Я толкаю вращающуюся дверь. Предполагалось, что я пойду первой и поторгуюсь о цене. Но, увидев, что это не дом, а кафе, где полно народу и много обнаженных женщин, возвращаюсь, чтобы позвать с собой Хьюго, и мы входим внутрь.

Тусклый мерцающий свет. Нас окружают множество женщин, они зовут нас, пытаются привлечь к себе внимание. Хозяин ведет нас к столику. Женщины кричат и подают нам разные знаки. Необходимо выбрать. Хьюго улыбается, он сбит с толку. Я разглядываю их и выбираю очень подвижную, жирную, грубую, испанского вида женщину, потом бросаю взгляд в другой конец комнаты. Одна из женщин никак не старается привлечь нашего внимания, и я подзываю ее. Она очень маленькая, женственная, даже робкая. Теперь они обе сидят перед нами.