Буча. Синдром Корсакова - Вячеслав Валерьевич Немышев

— укутало одеялом до подбородка. И уже сквозь сон слышит, но уже с обидой будто:

— Стеснительный. А как встанешь, тоже небось под юбку полезешь. Мужики.

Потянулись долгие госпитальные дни.

Стал Иван постепенно, понемногу вспоминать, что было с ним — кто он и как попал сюда. А как вспомнил, то и затосковал. И первым делом стали ему сниться сны, да не так, чтоб с голубыми кудряшками, а непонятные — черно-белые — как старое кино.

В снах Иван торопился куда-то, словно боялся не успеть.

Пустое шоссе. Маршрутка вроде как последняя до города. Он бежит, что было сил, а ноги вязнут, еле волочатся. Сумка тяжела. Он сумку бросил, обернулся — пожалел: там материны носки шерстяные, Болотникова-старшего тельник, мед майский в стеклянной банке. Как же все бросить? Завелась маршрутка. Поехали. Едут мимо кладбища. Видит Иван знакомую могилу, где дед с бабкой лежат. А над ней теперь обелиск с красной звездой. Думает Иван, что в этой звезде килограммов пять… Не то, что Болота хвалился. Болота всегда, когда переберет, бахвалится о всякой ерунде. И вдруг видит он, что машет ему с бугра брат Жорка. Но будто и не брат. Другой. Почему другой, не может Иван понять. Да и не должен Жорка быть здесь. Он же на кассете. Водитель спрашивает: «Платить будем, Знамов?..»

— Знамов, Знамов. Его разбудить! Ну, просыпайся, что ли. Обход.

Койка Ивана у окна.

Он просыпается от голосов; белые халаты вокруг.

Вспоминает Иван, что вчера сосед, крепыш Витюша, клеил окно — щели затыкал ватой, чтоб не дуло. Когда закончил и пододвинул обратно Иванову кровать, поставил ему на тумбочку банку с медом. Из дома, говорит, прислали. А еще, Иван спал когда, пришла «гуманитарка»: всем раздали новые тельники. А он, Иван, не помнит, потому что его будили, будили, а он только матюгнулся. Цивильные, которые притащили «гуманитарку», не обиделись — понятливые.

— Ну что, солдат, на поправку идем?

Доктор присел на кровать в ноги. Ему подали бумажки; он уткнулся «очкастым» носом в листки, смотрит, угукает:

— Угу, угу. Ну что ж, скажу тебе по-честному, везучий ты парень, Знамов. Еще бы миллиметр — и разлетелась бы твоя голова, как тыква. Сны мучают? Терпи, солдат. Контузия у тебя тяжелая. Покой и лекарства. — Он повернулся к стоящим за спиной белым халатам: — Что ему? Угу. По два кубика. Пока не вставать. Как долго? — Доктор оценивающе посмотрел на Ивана, потом в окно. За пыльным стеклом рос тополь-великан. — А вон как листья появятся, до тех пор.

Народ в палате подобрался веселый. Все разговоры «о бабах».

Посреди палаты стол.

По вечерам, когда начальство разойдется, резались в карты пара на пару. Витюша с прапором-авианаводчиком спелись. Прапор кривой на один глаз — осколком вышибло; бляху марлевую поправляет, кроет козырями.

— Ну что, слоны, а так нравится? А дамой, а тузом! Вот вам, слоняры, на погоны две шахи.

— Га-га-га, — ржет довольный Витюша.

Иван лежит с закрытыми глазами и слышит, как прапор грозно на Витюшин смех:

— На полтона сбавь! Разбудишь.

Иван не видит, но по наступившей тишине сообразил, что все обернулись в его сторону.

— Этот пацан, говорят, майора одного серьезного спас. Вчера полковник наведывался. Вас, слонов, на процедуры тогда водили. Все разорялся, шумел — как здоровье, да где лежит, какие условия.

Полковник и, правда, приезжал проведать Ивана — тот самый от разведки. Иван сквозь свои «колокольчики» слышал их разговор с доктором.

— Этого солдата надо лечить… лечить сильно, чтоб бегал. Будет? Хорошо. Парень себя не пожалел. Он Ваську Макогонова спас. Мы с Васькой от Ботлиха. Жена пирожков наготовила, супу. В ноги, в ноги пареньку, как говорится.

«Слава богу, успели. Не зря, значит», — подумал Иван и забылся дремучим сном.

Приснился ему калмык. Будто ползут они по полю, спешат. А у Ивана ног нет, и волочится за ним по земле синее дымящееся… Глянул, кишки его вытянулись, как веревки, брошенные кем-то впопыхах. Иван стал их подтягивать и обратно запихивать: пихает, а они не лезут в живот — места не хватает. Раздуло Ивана как барабан. Савва смеется. Иван ему: «Чурка, чего мою винтовку не взял? Потом же чистить!» А Савва: «Злой, как собак, но брат, брат, брат…» И колокола отовсюду — дон-н, дон-н.

Открыл Иван глаза, приподнялся на локте.

Из окна фонарь ему в глаза. В палате зелено от трескучего неона с потолка. За столом игроки-картежники. Шушукаются, сдают на новый кон.

— Доброе утро, славяне.

Прапор карты бросил. Витюша-добряк кистью, белым обмотышем, затряс.

— Проснулся. Так вечер. Лариска рыжая придет колоть, «плюс-минус» которая.

Авианаводчик снова колоду тасует.

— Похаваешь? На глюкозе только мочой исходить. Холодное осталось с ужина.

Наелся Иван до отвала, так что до тошноты. Затолкал в себя слипшихся макарон, котлетку припеченую с загустевшим жирком.

За столом игра вовсю. Раскурились — надымили. Вдруг дверь открылась, и вошла в палату медсестра.

Про рыжую медсестру говорили в госпитале всякое и нехорошее тоже.

Но «рыжая» гордо заходила в палаты, повиливая обтянутым выпуклым задком, распихивала по луженым глоткам таблетки, ловко колола в худые задницы. На пошлость кривилась снисходительно. Даже дружный похабный гогот не мог смутить ее. Была она некрасива: перезрелая — годам к сорока, как вино в бутылке, что откупорили, но все не допили: вкус уж не тот, и крепость слаба, но аромат еще остался.

В руках у медсестры поддончик со шприцами. Шагнула. Халатик с коленки. Белая коленка — пухлая, ароматная. Зачесалось у Ивана в ноздре. Народ за столом окурки в банку ныкать.

— Ну, што, басурмане, опять?.. Все, пишу рапорт на вашу палату. Курить в туалете! Гаворено же, — говор у рыжей южнорусский, мягкий. Но голос строгий. — Прапорщик, ну вы же взрослый человек.

И тут Иван понял, почему рыжую прозывали между собой «плюс-минус». Косила она одним глазом, да так сильно, что и не разберешь сразу, в какой смотреть. Оттого и казалась она некрасивой, порченой, что ли.

Прапор обиженно:

— Я что, воспитатель им? Сколько просил, переведите в офицерскую палату.

Подобрела рыжая Лариса.

— Мест нет. Потерпи. Тебе выписываться скоро. Хватит курить! — замахала она свободной рукой, халатик задрался высоко. Из-за стола жадные взгляды щупают голые коленки.

Не сдержался Иван — чихнул, в затылок торкнуло.

— Ачхайх-х!

— О, точно! Я ж говорю, — прапор пересел на свою койку, штаны потянул вниз. — Ну, Ларисочка, колите. Моя жопа ваши руки не забудет никогда-а! — пропел он последнюю фразу. Да не в ноту.

Гогочут «басурмане».

Дошла очередь до Ивана. Он к окну отвернулся. Фонарь с улицы плещет