Смерть в Персии - Аннемари Шварценбах

нескоро заметила Жале, и ее вид причинил мне странную, резкую боль: с того момента, когда мы виделись в последний раз, ее болезнь проявилась сильнее.

Музыка на галерее смолкла. Я вдруг стала слышать только голоса людей вокруг.

Жале пошла в мою сторону, как по улице, окруженная другими девушками. Улицей была дорожка между темными кустами; маленькие лампы слабо освещали ее очень бледное, очень накрашенное лицо. Я мерила взглядом расстояние между нами: она была уже близко.

Вызывала ли я в памяти это лицо там, наверху, спросила я себя – но я разговаривала только с ангелом, и как только я вспомнила его тихое присутствие в моей темной палатке, то остро осознала свое ужасное одиночество.

Жале остановилась недалеко от меня, она болтала с девушками, до меня доносился ее мягкий голос. Хотя у меня болела распухшая от инфекции нога, я встала и пошла к Жале.

– Ты вернулась раньше, – сказала она.

– Не ради этого праздника.

Она внимательно посмотрела на меня.

– Не ради тебя, – сказала я тихо, – у меня инфекция, и мне нужен врач. Только поэтому, – прибавила я, будто изо всех сил стараясь отмести любые подозрения.

– А кто отвезет тебя обратно в горы?

– Да, – сказала я, – да, при первой же возможности я вернусь туда.

– Разумеется, – миролюбиво сказала она.

– А у тебя температура… – Я смотрела на ее бледное лицо с красными пятнами болезни на щеках и не узнала свой голос, когда спросила: – Может быть, я останусь здесь? Может быть, я могу что-то сделать для тебя?

– Идем, – сказала она.

Мы поднялись на галерею вдвоем. Я держалась за перила на лестнице.

– Ты же еле ходишь, – сказала Жале, вдруг заметив мою ногу.

– Да, жжет как адский огонь, – сказала я с улыбкой. Мы стояли у балюстрады и смотрели вниз, в сад. Красные лампы качались на едва заметном ночном ветру.

– Становится прохладно, – сказала Жале. Но эта прохлада была лишь каплей в море огня; вокруг сада, над раскаленными от жары крышами продолжала висеть пылающая ядовитая туча.

– Отец больше не разрешает мне видеться с тобой, – сказала вдруг Жале. – Ни с кем не разрешает видеться.

Люди снова начали танцевать, не позволяющие себе лишней близости пары медленно проплывали мимо. Я давно всё понимала, но меня всё равно охватил бесконечный ужас.

– Пожалуйста, не переживай так, – услышала я голос Жале рядом со мной.

Она была уже очень далеко. Мне показалось, что и мы танцуем так же, как остальные, медленно и без надежды пережить эту праздничную ночь.

– Теперь он понимает, что я больна. Он не хочет потерять меня, поэтому ограждает меня от вас. Он очень упрямый.

– А ты не можешь уехать к матери?

Я заметила, что она сдерживает слезы. Она прислонилась спиной к балюстраде, откинулась назад и тяжело дышала, пытаясь совладать со слабостью, лихорадкой и приступом слез.

– Не переживай так, – сказала я.

– Ты ведь была уже так далеко, – ответила она. – Мы же попрощались навсегда!

Я хотела возразить, взять ее за руки, возмутиться.

– Ты только настроишь его против меня, – сказала Жале, так мягко, как будто ей не причиняют никакого зла, как будто нам не причиняют зла. – Он решит, что я обратилась к друзьям за помощью вопреки его воле. Это ранит его гордость. Он будет мстить мне, а тебе это никак не поможет. Мне пора идти.

Я видела ее на лестнице, среди поднимающихся и спускающихся людей, потом в саду, потом нигде.

Виски, лихорадка и поющие рабочие

На следующий день врач только бросил взгляд на мою ногу, которая распухла уже до бедра.

– А чуть раньше нельзя было прийти? – спросил он.

– Это было не так-то просто, – ответила я, – добираться далеко.

– Еще и температура, очень даже приличная.

– Температура – это ерунда.

– Зато совсем не ерунда – резать этот воспаленный ком.

Я знала его манеру общения с пациентами. Я знала английских врачей, работавших в тропических странах.

– Ну что ж, – сказал он, – нечего волноваться. Выпейте-ка для начала крепкого виски. – Он встал и достал с полки бутылку. – Потом я отвезу вас в больницу. – Он налил виски в стакан. – Льда, к сожалению, я вам дать не могу, – сказал он, – ничего не имею против микробов, но всему есть предел. А этот летний лед в Тегеране непременно сведет в могилу человека с таким иммунитетом, как у вас.

Потом мы прошли к его машине. Было непонятно, как ступать на распухшую ногу.

– От вашего бунгало до машины семь верст, – сказала я.

Он взял меня под руку.

– Я знал, что виски творит чудеса, – сказал он, – вы уже совсем не хромаете!

Проснувшись после наркоза, я сказала:

– Всё, что я говорила, неправда. Я хочу, чтобы ко мне пришла Жале.

– Мы уже послали за ней, – сказала сиделка, – и перевязку мы сняли.

– Вы милая девушка, – сказала я, – но не стоит верить всему, что я говорила.

– Конечно, – сказала милая девушка, – мы только сняли перевязку, как вы хотели, и написали письмо, которое вы продиктовали.

– Я не диктовала никаких писем!

– Короткое письмо. А ваша подруга скоро придет навестить вас.

Наступила долгая и жаркая ночь. Я рассматривала свою ногу, лежащую на льняной простыне, ступню, под которую подложили подушку. Нога больше не напоминала распухшее бревно, но была как чужая, хотя я чувствовала, как горит рана.

Рано утром начали петь рабочие. Они строили дом, я видела леса из своего окна. Персидские рабочие строят дом за несколько дней; они кладут кирпичи из влажной, необожженной глины и при этом поют. Мастер поет: «Дай мне кирпич, дай мне полкирпича, а теперь целый, дай мне полкирпича, целый кирпич…» Иногда он прикрикивает на мальчика, который подает кирпичи откуда-то снизу, невидимый для меня: «Ты что, не слышишь, дурак, сукин сын!» Это единственный перерыв. И потом сразу снова начинает петь: «Половину кирпича, а теперь целый».

Спустя несколько часов я начала кричать. Пришла милая сиделка.

– Прошу прощения, – сказала я, – я не могу шевелиться, а не то позвонила бы.

– Не надо так кричать, рядом лежит пациент с тифом.

– Простите…

– Доктор придет только в час. Ему нужно забальзамировать немца.

Я почувствовала тошноту.

– Это всё жара, – сказала девушка.

– Прошу вас, – сказала я, – скажите людям за окном, чтобы они перестали петь!

Она ушла. Рабочие пели до заката. Жале не пришла.

Следующей ночью я начала разговаривать с сиделкой.

– Как вы можете работать на такой жаре? – спросила я.

– Это привычка. Если здоровье в порядке…

– Как вы думаете, я поправлюсь?

Она улыбнулась.

– Вот бы у нас были