Как же ее звали?.. - Александр Снегирев

У меня одноклассница сразу после выпускного за мента вышла, а через два года мы ее хоронили. Неосторожное обращение с оружием. Скорбящие, правда, шушукались, что это он ее в состоянии опьянения. Так вот, у той одноклассницы на гробе столько же цветов было, гора.

Брат увлекся картинами. Не рисованием, покупкой. С гордостью и некоторым волнением обратил мое внимание на несколько обширных плоскостей под жирным красочным слоем. Мне очень понравились шикарные рамы, а ему – толщина мазков. И высокая цена. Я не знаток, но, по-моему, его надули.

Мне почему-то стало жалко брата, и я принялся его хвалить. Тонкий вкус, умение вести дом. Я не льстец, мне ничего не перепадает. Просто хотелось что-то хорошее сказать.

Брат на мои комплименты отреагировал по-своему. Сказал я, например, что кресло в кабинете очень удобное, а он ответил, что это не кресло, а помойка, и он его вчера купил, а завтра выбросит. И вздумалось мне поспорить, мол, чего же в этом кресле такого плохого, очень хорошее кресло, а брат стал кричать о его полной непригодности и вдруг схватил устричный нож и принялся кресло пырять, а потом вызвал уборщика, и тот избавил нас от мебельного трупа.

После этого я старался ничего не отмечать. Можно было бы воспользоваться этим свойством брата в борьбе с какими-нибудь недругами из обстановки, но ничто меня не раздражало, ничьего разрушения я не жаждал.

Впрочем, один враг у меня все-таки завелся. И какой.

Расположенный в так называемой обеденной зоне, составленный из ониксовых плит, лежащих на монументальном основании, настоящий могильный памятник, громадного размера стол явно был предусмотрен для еще куда большего помещения, чем трапезные просторы брата.

Сдвинуть стол было невозможно, а устроившись за ним, хозяин или гость обязательно упирались спинкой стула или в бар с крепким, или в буфет с хрусталем, или в комод с фарфором, или в панорамное окно. Если во время приема пищи требовался нож, стакан или новая бутылка, одному из нас непременно приходилось выбираться из-за этой глыбы, задвигать стул, доставать необходимое, а затем снова протискиваться на свое место.

Каждый обед или ужин превращался в схватку за территорию. Мне даже пришла абсурдная мысль измерить стол, чтобы удостовериться, что он с каждым днем не увеличивается, но у брата не нашлось рулетки. Он вообще избегал измерительных приборов, в том числе и весов. Я предложил закусывать прямо у холодильника или возле плиты, но брат, поборник ритуалов, настаивал на торжественной рассадке, зажигал свечи, и мы снова и снова с трудом проглатывали пищу, вплотную придвинутые к ониксовой, с изящным кантом, кромке, которая давила на наши наполняющиеся животы.

Как-то раз я не выдержал и похвалил стол, мстительно отметив его нежный цвет, безупречную гладкость, а главное, размер. Я даже зажмурился, рассчитывая, что брат тотчас примется обзывать стол помойкой и разгромит кувалдой. Брат, однако, никаких действий не предпринял, а горделиво назвал сумму, которую за стол выложил. Сумма была под стать столу – огромной, но брат радовался, что сэкономил.

Новых попыток я не предпринимал и с того дня покорно втягивал живот, пробираясь на свое место, что из-за гастрономического изобилия, сказывающегося на объеме моей талии, с каждым днем делалось все труднее.

Время мы проводили вдвоем в сытой дреме, друзей у брата не было. По вечерам он вез меня в очередной ресторан, и я не противился, чтобы не обижать его. Нас кормили лучшими частями тел копытных, членистоногих и челюстноротых. Однажды брат проснулся с озарением – надо срочно отказаться от мяса. Несколько дней мы питались одними устрицами, пока оба не свалились с температурой и головной болью.

Мы пили вина ограниченного тиража, вкусы и ароматы которых скоро слились для меня в однородную, совершенно лишнюю гущу. Я старался заказывать поменьше, брат, напротив, просил по несколько блюд, отъедал от каждого, а остатки велел выбрасывать. Поначалу я хотел было, по местному обычаю и просто потому, что жалко, забирать недоеденное с собой, но был обвинен в нищенском поведении и компрометации перед обществом.

Перед сном брат курил с бокалом коньяка на одном из балконов, а я ходил вдоль прибоя. Звезды на небе напоминали мне точки детской развивающей раскраски, которые следует соединить, чтобы получить очертания того или иного предмета. Брат наверняка бы разрисовал небо ясными очертаниями, а мне ничего в голову не приходило – никаких желаний.

С наступлением темноты сырой банный зной сменялся душной ночью, стены и тротуары покрывались испариной, а из стриженых кустов, клумб и газонов вылезали тысячи черных червей. Они ползли к нашей, полумесяцем, башне. Пересекая подъездные и садовые дорожки, черви попадали под безразличные колеса и брезгливые каблуки, но продолжали путь, чтобы с наступлением утра снова спрятаться в норы, а ночью повторить восхождение.

Как-то раз мы оба были не в настроении – не поссорились, но охладели друг к другу и дня два едва разговаривали. Я торчал в колышущейся на ветру узорчатой тени пляжных пальм, брат спал, а просыпаясь, врубал Мадонну. Я был рад нашей размолвке, избавившей меня от обжорства, однако принципиальности брату хватило ненадолго, и он предложил мне автомобильную прогулку.

Полированное тело его родстера возило нас среди вилл из светлого камня и магазинов европейских портных. Восьмицилиндровый тихо шумел, пока брат показывал мне фасады роскошной жизни. Он вел себя величественно и благоговейно, будто вводил меня в высший мир.

Мы проехали мимо старого кряжистого дерева, крепко обвитого, точно удавом, лианой без корней. Дерево, которому я почему-то сразу приписал мужской пол, походило на отставного генерала, в которого вцепилась верткая шлюха и теперь высасывает. Ветви старика уже сохнут, и не за горами день, когда он окаменеет, и чем тогда будет жить извивающаяся содержанка, трудно представить. Она бы переселилась на другого, но поблизости никого.

Эта парочка напомнила мне брата. Он в свои сорок пять был одновременно и вянущим стариком, и юной присоской. Его истощали собственные страхи и детские обиды. Решетка улиц у океана стреножила его, косматые пальмы придушили. Возможность быть самим собой, стать недосягаемым для обидчиков виделась ему только в долларе. Но доллар – любовник, не терпящий конкурентов. Отдавшись ему, можешь только презирать все остальное. Скрупулезным презрением брат отгораживался от собственной порабощенности, и белая рука судьбы, свешивающаяся из окошка синего автомобиля, тянула брата за нити, и ее лицо за лобовым стеклом скрывалось в полумаске тени, и презрительная улыбка играла на алых губах.

Материнскую избу, ту, что поставил предок-блокадник, брат сжег лично. Нанял мастеров, которые разобрали старые стены и за лето поставили новый дом. Просторные комнаты, высокие потолки, никаких печей и даже каминов, все на умном отоплении. Мать его просила хоть «буржуечку» французскую, она в каталоге видела, чтоб на огонь любоваться, а он ни в какую, печной дух – это нищета и помойка.

Давным-давно мать ушла на ночь к новому хахалю и наказала брату следить за мной и топить печь. Мне было года полтора. Брат тогда только в армию собирался, кинул пару поленьев и на индийский фильм пошел в кинотеатр и еще куда-то после сеанса. Говорят, я потом от воспаления легких едва не помер, а материн хахаль проучил брата ременной пряжкой. От него и матери потом доставалось, заступничек. Так что с печным отоплением у старшего с тех пор не складывается.