Гибель веры - Донна Леон

— Слухи ходили, что это она, — кивнул Брунетти, — но ведь точно неизвестно. А что ты скажешь?

— Скорее всего, свинячьи кости-то, — предположил Вьянелло.

Судя по тону, сам он склонялся именно к этой версии.

— Что вы думаете о графине? — задал ему прямой вопрос Брунетти: вряд ли сержант ответит, если спросить иначе.

— Она заинтересовалась, когда вы предположили, что нечто, возможно, отдано какому-то учреждению. И проявила полное равнодушие и к обманутым, и к своей родне.

— Да, и к этим больницам в Румынии.

Вьянелло обернулся к Брунетти и воззрился на начальника долгим взглядом.

— Откуда взялись все эти несчастные, которых обманом заставили давать деньги матери Терезе?

Комиссар лишь улыбнулся и пожал плечами.

— Надо же было ей что-нибудь наговорить, — объяснил он коротко. — Звучало не хуже всего остального.

— Ведь это не так уж важно, правда?

— Что не так уж важно?

— А пойдут деньги матери Терезе или мошенникам.

— Что вы имеете в виду? — переспросил удивленный Брунетти.

— Никто никогда не узнает, на что ушли деньги, так ведь? Она получает все эти премии, и кто-нибудь все время собирает для нее деньги, но показать-то, что за них сделано, нечего, понимаете?

Подобный цинизм даже Брунетти претил.

— Ну, по крайней мере, те, кого она принимает к себе, умирают достойной смертью.

Вьянелло тут же ответил:

— Лучше бы они получали достойную кормежку, вот что я скажу. — Потом, со значением поглядев на часы и не скрывая растущего скепсиса относительно того, как Брунетти тратит время — свое и его, — добавил: — Или выпивку.

Брунетти намек понял. Ни один из тех, кого они навестили, не тянул на преступника, какими бы неприятными они ни были.

— Еще одного. — Он порадовался, что это прозвучало как предложение, а не требование.

Наклонив устало голову, Вьянелло пожал плечами, мол, скучна и однообразна по большей части их работа.

— А потом — un' отbra [17]— постановил он сам. Брунетти кивнул, еще раз посмотрел адрес и повернул направо. Во внутреннем дворе они остановились и стали искать номер дома на первой двери, к которой подошли.

— Какой мы номер ищем, синьор?

— Триста двенадцатый, — комиссар глядел в список.

— Это вон тот должен быть. — Вьянелло положил ладонь на его плечо и указал через дворик.

Пересекая его, они заметили, что в центре уже лезут из черной земли белые и желтые нарциссы, а мелкие цветы закрылись — так они не померзнут ночью. На другой стороне нашли нужный номер, и Брунетти позвонил.

— Кто там? — спросили из домофона.

— Я насчет синьора Лерини, — откликнулся он.

— Синьора Лерини больше нет в этом мире! — ответствовал женский голос.

— Знаю, синьора. Я пришел, чтобы задать вопросы о его состоянии.

— Его состояние на небесах, — был ответ.

Брунетти и Вьянелло переглянулись.

— Я пришел обсудить то, что осталось на земле. — Брунетти не скрывал нетерпения.

— Кто вы?! — Это прозвучало требовательно.

— Полиция! — мгновенно отреагировал он.

Домофон щелкнул — резко бросили трубку. Долго — так им показалось — ничего не происходило, а потом дверь распахнулась.

Снова они поднимались по ступеням. Как и коридор у графини Кривони, лестница была увешана портретами, но только одной личности: Иисуса, проходящего все стадии страстей до смерти на Голгофе (это уже на площадке третьего этажа). Брунетти задержался ровно настолько, чтобы изучить одну из этих сцен: это были не дешевые репродукции из религиозных журналов, которые он ожидал увидеть, а тщательно прорисованные цветными карандашами картины. С любовью останавливаясь на ранах, терниях и гвоздях, их автор постарался придать сахариновую приторность лику страждущего Христа.

Оторвавшись от созерцания распятого, Брунетти увидел женщину, стоящую в дверях, и на миг ему почудилось — вот она, сестра Иммаколата: вернулась в орден, вновь в своем облачении. Но более пристальный взгляд разъяснил его ошибку, — нет, это не она, другая, сходство придает одежда: длинная белая юбка, спадающая до пола, и бесформенный черный свитер, застегнутый поверх белой кофты с высоким воротом. Для полного монашеского облачения недоставало лишь плата и длинных четок, свешивающихся с пояса. Кожа лица напоминала бумагу — сухая и белая, такая бывает у тех, кто редко, а то и никогда не видел дневного света. Нос был длинный, с розовым кончиком, подбородок слишком маленький. Черты лица казались странно нетронутыми — трудно было определить возраст… Видимо, между пятьюдесятью и шестьюдесятью.

— Синьора Лерини? — Брунетти не счел нужным ей улыбнуться.

— Синьорина, — поправила она немедленно. Как видно, часто вносит эту поправку, а может, и готовится к ней каждый раз заранее.

— Я пришел, чтобы задать вам несколько вопросов о состоянии вашего отца.

— Могу ли я узнать, кто вы? — поинтересовалась она со смешанным выражением кротости и агрессии.

— Комиссар Брунетти. — Он повернулся к Вьянелло. — А это мой сержант Вьянелло.

— Полагаю, вам надо войти.

Он кивнул, она отступила и придержала для них дверь. С обычным «permesso» они вошли в квартиру. Комиссара сразу поразил запах — страшно знакомый, но почему-то неопознаваемый. Сервант красного дерева в холле был заставлен фотографиями в искусно выполненных серебряных рамках. Комиссар сначала взглянул на них лишь мельком, но потом стал рассматривать внимательно. На них были запечатлены только духовные лица: епископы, кардиналы, четыре монашки, застывшие в шеренге, даже папа римский. Хозяйка дома на них не смотрела — вела посетителей в другую комнату, — и комиссар наклонился, чтобы поближе взглянуть. Все были с автографами, многие — с посвящениями: «синьорине Лерини», а один кардинал даже надписал «Бенедетте, возлюбленной сестре во Христе». У Брунетти появилось странное чувство, что он в комнате подростка, где все стены увешаны гигантскими постерами рок-звезд, одетых в дикие костюмы.

Быстро догнав синьорину Лерини и Вьянелло, он вслед за ними вошел в комнату, которая сначала показалась ему часовней, но при ближайшем рассмотрении оказалась гостиной. В одном углу стояла деревянная мадонна, рядом с ней горело шесть высоких свечей, — так вот он, источник запаха. Перед статуей — молитвенная скамейка, без мягкой подушки для коленей.

У другой стены — еще один алтарь, явно воздающий честь покойному отцу синьорины, — точнее, фотографии человека с бычьей шеей в деловом костюме, весомо разместившегося за столом со сжатыми на животе руками. На него был направлен постоянный свет из какого-то источника, скрытого потолочными балками.