Царские сокровища, или Любовь безумная - Валентин Лавров

Соколов повернул голову к Джунковскому:

— А как моя просьба — посетить государя?

Джунковский глубоко вздохнул:

— Керенский нашел ее неуместной.

— Этого надо было ждать.

— Керенский не слушал моих доводов. Он вообще не умеет слушать. Он, как настоящий актер, предпочитает сам говорить, говорить…

Соколов не выглядел раздосадованным.

— Я давно заметил: глупый от умного тем отличается, что не умеет слушать. И я на разрешение Керенского не шибко рассчитывал. Надо что-то другое придумать.

Горький согласно кивнул:

— Можно полюбопытствовать, о чем вы, Владимир Федорович, просили Керенского?

Джунковский замялся, решил перевести разговор на другую тему:

— Керенский легкостью мыслей напомнил мне бессмертного Ивана Александровича Хлестакова…

Соколов вдруг интуитивно понял: Горький как раз тот, кто может содействовать его замыслу. И он прямо сказал:

— Алексей Максимович! Мне хочется встретиться с государем. Мне нужен к нему пропуск.

— Однако! — Горький покачал головой. Ему было приятно, что такой бесстрашный и искушенный в боевых делах человек, как Соколов, обращается за помощью к нему, глубоко штатскому. Горький ничего больше не сказал, лишь пил большими глотками вино. На столе уже стояли пустые бутылки.

* * *

Застолье продолжалось. Горький с аппетитом ел и жадно пил вино. Вдруг он остановил взгляд зеленых зорких глаз на Соколове:

— У меня родилась идея. Она как раз подходит под ваш характер, который словно создан для авантюрных и опасных приключений. Я постараюсь вам помочь. Но это случится только в том случае, если вы мне обещаете не причинять вреда ни государю, ни его близким. Я не монархист, тем более я не поклонник Николая Александровича. Но я не желаю над ним насилия, а многие, в том числе Керенский, нынче твердят о необходимости суда над бывшим царем.

Соколов положил руку на сердце:

— Обещаю, Алексей Максимович, — я не буду действовать во вред государю и его семье.

— Думаю, вам поможет полковник Александр Дмитриевич Носов.

— Начальник фельдъегерского корпуса?

Горький раскурил папиросу, и ароматный дым поплыл по гостиной. Он с усмешкой произнес:

— Носов был начальником корпуса много лет. Вчера приехал ко мне, лица на нем нет, почернел от горя. Спрашиваю: «Что произошло?» Отвечает: «Керенский только что освободил меня от должности и сразу же вручил предписание: явиться в штаб Юго-Западного фронта не позже пятнадцатого июня». Носов стал просить заступничества, да я с Керенским не общаюсь.

— И за какие провинности? — спросил Соколов.

— Причина банальна: Носов недоволен новыми порядками. И он имел неосторожность высказать неудовольствие Керенскому. Это и стало причиной отправки Носова на фронт. Так вы, граф, знакомы с этим героем?

— Едва-едва, только шапочно.

— Но о ваших подвигах он наверняка слышал. Носов очень раздосадован, считает себя оскорбленным.

— А я при чем?

— Фельдъегери народ вездесущий, повсюду проход имеющий. Догадались, граф?

Соколов задумался, потом воскликнул:

— Замечательная идея, если… если Носов захочет и сможет помочь. Впрочем, от него многого не надо: фельдъ егерскую форму на мой рост, фирменный пакет для писем и пропуск на бланке.

Горький вновь задумчиво почесал ноздрю, с расстановкой произнес:

— Думаю, если я попрошу Носова — дело выгорит. Тут понятно — Носов разъярен. Ему терять нечего — впереди окопы и вражеские пули. Он с радостью насолит нынешним правителям. Я нынче же позвоню домой Носову на Фонтанку и попрошу приехать ко мне, все объясню. Вы, Аполлинарий Николаевич, где остановились?

— Пока у Владимира Федоровича.

— Оставьте мне номер вашего телефона, и я сегодня же извещу вас.

Джунковский посоветовал:

— Алексей Максимович, не рекомендую по телефону говорить лишнее. Бывший «черный кабинет», прежде занимавшийся исключительно перлюстрацией писем, в военное время распространил свои интересы и на телефонную станцию.

Горький согласно кивнул:

— Хорошо, буду соблюдать конспирацию. — Добродушно засмеялся. — Кого-кого, но непременно слушают Горького! Спасибо вам за столь изумительное вино, от которого душа поет.

Сев в коляску, он задержал руку Соколова и с какой-то печальной интонацией произнес:

— «Русский народ — народ великий…» С этим можно соглашаться или спорить, но что толпа безумна и опасна — факт очевидный, а подлец-человек способен на любую мерзость.

Алексей Максимович стремительно укатил прочь.

Джунковский хитро подмигнул Соколову:

— Если «властитель дум» серьезно возьмется помочь, то дело удастся, Горький — человек громадного влияния. Но в случае провала…

— Что будет в случае провала? Меня отправят на фронт? Вот это меня нисколько не страшит… — Соколов бросился к Джунковскому, оторвал его от земли и закружил, только генеральские ноги летали по воздуху. Наконец поставил на землю и весело произнес: — Пойдем в дом, Владимир Федорович, выпьем за благополучное избавление царской семьи от позорного заточения. Ура!

Джунковский остудил пыл гения сыска:

— «Ура» будем кричать, когда царственные узники окажутся в Германии или лучше в Англии. А теперь следует серьезно обдумать наше дело…

* * *

Часа полтора стратеги обсуждали различные варианты смелого плана, но, не зная деталей содержания царской семьи, они шли как бы на ощупь.

Наконец Джунковский сказал:

— После обеда, по древнему обычаю, положено вздремнуть, — и ушел в спальню.

Соколову осталось одно — ждать сигнала от Горького. Ожидание для гения сыска всегда было мучительным. Он тихо задремал, сидя в глубоком кожаном кресле.

Через час затарахтел телефон. Горький проокал:

— Вам назначено свидание на сегодня, в девять вечера. Подъезжайте к дому под номером девяносто, что на Фонтанке.

— Большое спасибо, Алексей Максимович! — бодро сказал Соколов.

Полковник Носов оказался высоким, хрупким человеком лет сорока. На узком лице выделялись крупные темные глаза, на мир взиравшие с глубокой печалью. Подобно Джунковскому и Соколову, он был преображенцем. Полковое братство роднит. Носов прямо сказал:

— Я Керенского с его недоумками люто ненавижу, так как они — погубители России. Я монархист и этого нигде не скрываю.