Женщины его жизни - Звева Казати Модиньяни

– Я скоро вернусь, тетя Ильзе, – девочка цеплялась за нее в надежде, что дурной сон скоро кончится.

– Я знаю, Schatzi. Твоя комнатка всегда будет тебя ждать.

Карин заняла место в кабинке, и под скрип стальных канатов начался спуск. Ильзе махала с высоты расписанной цветами шалью, а Карин, прилепившись лицом к стеклу, следила, как уменьшается и тает вдали ее фигура. Она старалась не плакать, но на душе у нее было черным-черно.

Спустившись в долину, они сели в голубую малолитражку и отправились по вьющемуся змейкой шоссе со множеством поворотов, ведущему из Ланы д'Адидже в Больцано. Для Карин это был крестный путь длиной в тридцать пять километров. Поравнявшись с церквушкой в Терлано, машина подпрыгнула на ходу, и она принялась страстно молиться, чтобы лопнула шина. До самого конца она все ждала чуда, которое вернуло бы ее назад.

Однако они прибыли в город целыми и невредимыми. Сидя за рулем, Марио курил одну сигарету за другой, заставляя Карин задыхаться от дыма. Ее мать, развеселившись, трещала без умолку, но Карин ее не слушала. В квартире, переполненной непонятным ей пластмассовым барахлом, стоял какой-то странный, холодный, чуждый запах. Уже совсем стемнело, когда Мартина показала ей ее комнату.

– Нравится? Марио решил поставить сюда письменный стол, чтобы ты могла заниматься. Школьнице нужен свой собственный письменный стол, это всем известно. Это все Марио, это он настоял, лишь бы ты больше не сердилась, понятно?

– Да, мама.

– Вот увидишь, как тут будет хорошо. Марио тоже… – Она упоминала Марио через два слова на третье, заставляя Карин еще больше волноваться: ей стало бы много легче, будь она уверена, что идея перевезти ее в город принадлежит матери, а не этому противному чужаку. – Вот шкаф, положишь сюда свои вещи. Мы накупим тебе обновок, ты же теперь живешь в городе, забудь про зарнеры, фетровые сапоги и вообще оставь все это деревенское барахло, его только в горах и носят.

Она так и сыпала словами, порой заливаясь звонким смехом, и словно не замечала упорного молчания девочки, двигавшейся и отвечавшей, как автомат.

В муниципальной школе ее тотчас же забросали вопросами, на которые у нее не было ответов. Одноклассницы допрашивали ее с беспощадной бесцеремонностью, свойственной детям.

– Чем занимается твой отец?

– Это правда, что ты училась в приютской школе?

В ответ Карин ощетинивалась, как еж:

– Почему бы вам не заняться своим делом?

Но больше всего ее ранили настойчивые расспросы учителей: – Почему твоя мать никогда не заходит в школу?

– Ты должна ей сказать, как важно наладить контакт между преподавателями и родителями.

– Чтобы выполнить это задание, вам не обойтись без помощи родителей.

– Почему мама тебе не помогает готовить уроки?

Она могла бы ответить: «Моя мать работает», но это неизбежно повлекло бы за собой вопрос, ответить на который она не могла: «А что она делает?»

Мартина и Марио ложились очень поздно и спали чуть ли не весь день. Карин вставала по утрам в семь, в доме царил полный кавардак. Она складывала тарелки, чашки и рюмки в раковину, мыла их, выбрасывала окурки из переполненных пепельниц, проветривала комнаты. Потом грела молоко, съедала кусок ржаного хлеба с маслом и уходила в школу.

Когда она возвращалась, дверь спальни, которую ее мать делила с Марио, все еще оставалась закрытой. Карин приходилось довольствоваться ветчиной, сыром и яйцами, которые она находила в холодильнике. Затем она закрывалась в своей комнате, делала уроки, тосковала и писала длиннейшие письма тете Ильзе. Все это продолжалось до тех пор, пока Мартина и Марио не начинали подавать признаки жизни.

В тот день Мартина открыла дверь и, как была непричесанная, в халате, с размазанной косметикой, рассеянно поцеловала ее в волосы. Карин замутило от запаха дешевых духов, табака, вина и постели.

– Боже, как я устала, – пожаловалась Мартина, выходя из спальни.

Через несколько минут появился Марио, выглядевший куда более прилично и подтянуто.

– Ты мне не сваришь чашечку кофе? – вежливо попросил он.

Карин послушно отправилась в кухню варить ненавистный ей кофе, без которого Марио буквально жить не мог.

Из столовой приглушенно доносились веселые шутки и взрывы смеха. Это был удачный день. Куда чаще стены столовой и спальни становились свидетелями жестоких ссор.

Просторная квартира была слишком велика для двоих, а комната Карин была отделена от остальных помещений небольшой гостиной, куда никто никогда не заглядывал. Закрывшись у себя, Карин могла наслаждаться относительной тишиной и не обращать внимания на то, что происходило у взрослых, но из кухни все было слышно.

К девяти часам, как и всегда по вечерам, Мартина появилась разодетая и готовая к выходу.

– Будь умницей, – это был совершенно бесполезный совет.

– Наша Карин – славная юная барышня, – вступился за нее Марио, подавая Мартине руку и направляясь к дверям.

– Ложись скорее спать и никому не открывай, – велела ей мать.

– Да, мама, – покорно ответила Карин. Она включила телевизор, посмотрела первую серию скучной немецкой комедии, потом пошла к себе и легла в постель, натянув одеяло на голову в надежде поскорее уснуть и увидеть во сне что-нибудь приятное. В этом городе, тесном, как тюрьма, где у нее не было друзей, сны, как и в приюте, были для нее единственной отрадой.

Глубокой ночью ее разбудили веселые и развязные голоса, звон бокалов, грубые шутки. Сперва она подумала, что все это ей снится, но, постепенно приходя в себя, поняла, что все происходит на самом деле.

Карина встала, тихо прошла на цыпочках и приоткрыла дверь. Малая гостиная была по обыкновению пуста, но кто-то оставил открытой дверь в столовую, вот почему ночные голоса разбудили ее. Со смешанным чувством волнения, тревоги и стыда она осмелилась ступить в пустующую комнату и, спрятавшись за креслом, увидела, что творилось в столовой. Ее мать в платье с глубоким вырезом, обнажавшим плечи и спину, обнималась с толстым и совершенно лысым немцем, голова которого напоминала бильярдный шар. На нем были очки в золотой оправе, он целовал ее в шею и пытался сунуть руку ей на грудь, за вырез платья.

Там был и Марио, он смеялся и разливал вино, были еще какие-то мужчины и женщины, они пили, целовались и тискали друг друга.

Карин в страхе отступила, сконфуженная, красная, как рак, кровь стучала у нее в висках, на шее бешено пульсировала жилка. Она залезла в постель, натянула на голову одеяло, чтобы не слышать звуков, разбудивших ее, и вспомнила слова Анжелики: «Твоя мать шлюха». Зарывшись лицом в подушку, она разрыдалась.

«Это неправда, – всхлипывала Карин, – неправда! Просто у них гости».

Карин сидела за столом, на котором в образцовом порядке были разложены тетради и учебники. Шла третья зима ее жизни в городе.