До самых кончиков - Чак Паланик

В перерывах между светскими раутами с изысканным угощением и шикарной публикой шофер возил их из парижского пентхауса Макса в его же личное шато и обратно. Бродя по гулким залам загородного дома, что располагался в долине Луары, Пенни знакомилась с бесценным антиквариатом, в свое время принадлежавшим множеству знаменитостей. Между славой и одиночеством так много общего… Пенни гуляла по дворцовому саду под пристальным взором пулеметчиков на крыше, а камеры наблюдения фиксировали каждый ее шаг.

Пенни до крови изгрызла костяшки пальцев, пытаясь приглушить собственный блаженный визг. По идее, если так злоупотреблять сексом на протяжении нескольких месяцев, запасов удовольствия должно хватить до конца дней. Временами ее посещали серьезные мысли – о голоде в Судане, например, – но стоило Максу ввести в нее очередной потрясающий продукт, как в голове воцарялась пустота. Эйфория стирала все. Не оставалось сил думать о застопорившейся карьере или зловещем будущем, что ждало ее дряхлеющих родителей в Небраске. Или о глобальном потеплении. Она была полностью погружена в свое тело, а время сузилось до сладостного здесь и сейчас. Прошлое и будущее исчезали; Макс уверенно держал ее в тисках настоящего. От его прикосновений рушился мир. Казалось, на свете нет ничего, кроме Парижа, постели и пульсирующего клитора.

Пенни получала все, что считалось нужным для счастья – наряды от «Гуччи», умопомрачительный секс, славу, – однако с каждым днем чувствовала себя все более несчастной. Вдобавок все без исключения ждали от нее вечной восторженности; никто и слышать не желал о невзгодах разочарованной Золушки, ведь в сказках полагается жить долго и счастливо.

Она чуть ли не подгоняла дни. Осталось только восемьдесят семь.

Умом Пенни понимала, что в ее возрасте можно и нужно отрываться по полной. Эх, напиться бы на искрометной вечеринке, которую Моник наверняка устраивает в эту секунду… Сойдет даже попойка в духе «Сигма хи», с пивными канистрами и студентами-мажорами, нарочно пугающими первокурсниц своей вечной эрекцией.

Оставаясь с ней наедине – что в пентхаусе, что в шато, – Макс не шел на разговоры; ему бы лишь испытывать новые тантрические штучки-дрючки. Пенни списывала такое поведение на стресс. До запуска «кончиков» оставался лишь месяц, а ведь все должно быть без сучка и задоринки. И тем не менее она старалась поднять ему настроение. Рассказывала анекдоты. Нахваливала его машины, прическу, манеру одеваться, однако Макс пропускал лесть мимо ушей.

Радости не приносил даже пресловутый парижский шопинг. По бутикам она гуляла которую неделю подряд. Лучшие дизайнеры соперничали за право ее нарядить. Что ни напялишь, все хором восторгаются, мол, до чего шикарно она выглядит. Даже откаты предлагали, если их лейбл засветится на особо значимом мероприятии. Короче, сплошное лицемерие и фальшь. Пенни понимала, что в дорогих тряпках смотрится глупо и что им нужна лишь реклама. А у нее шея толстовата и коротковата. Грудь чересчур маленькая. И даже несимметричная. Бедра чересчур широкие. Зеркала-то в ателье не лгут.

Пока она не стала знаменитой, в Нью-Йорке ее фигуру открыто критиковали все, кому не лень. По крайней мере не врали.

Ее красота ограничивалась интимной зоной. Не пойдешь же к Лакруа просить пошить наряд, который подчеркнет столь пикантное достоинство?

Всякий раз, отправляясь по магазинам, Пенни искала, чем бы порадовать Макса: миссия, не выполнимая по определению. Что можно подарить человеку, который имеет все? И всех. Похоже, единственное, что его радовало, – это видеть, как новая примочка или формула поднимает децибелы ее экстаза. Чем лучше ей, тем приятнее ему. Придя к такому выводу, Пенни твердо решила сделать Максвеллу единственно возможный подарок.

Как-то вечером, когда очередная тестируемая штуковина – на сей раз вагинальный расширитель в виде шишака, чьим прототипом была некая хренатень доколумбовой эпохи, – вдруг не сработала, Пении ухватилась за подвернувшийся шанс. Нет, было хорошо, но не более. Пенни даже испугалась, что перегорела. Или у нее хиреют эрогенные центры. Заметив, что Максвелл разочарован, она устроила целый спектакль. Каталась по кровати, хлопая руками, как тюлень – ластами. Заходилась собачьим лаем и кукарекала.

В самый разгар ее преисполненной благими намерениями симуляции Максвелл сказал:

– Хватит.

Он смотрел на нее, поигрывая желваками. Дернул за шелковистый шнурок, привязанный к тестируемой штуковине, и та охотно выскочила наружу. Надувшись, как ребенок, Максвелл смотал шнур, приговаривая:

– Даже не пытайся меня обмануть. Ученый – это в первую очередь дотошный наблюдатель. Твой пульс не превышал ста пяти ударов в минуту, давление тоже не изменилось.

Он с досадой отправил бесполезную игрушку на тумбочку.

– Я ценю в тебе в первую очередь искренность и естественную реакцию. – Он нажал кнопку вызова дворецкого. – Ладно, проехали. Весь вечер коту под хвост…

Нашарив пульт, Максвелл включил телевизор. Просторную спальню вмиг наполнила пальба и визг шин. Не отрывая взгляда от экрана, он сказал:

– Не смей больше притворяться. – И добавил, все так же уставясь в одну точку: – Захоти я «левых» результатов, обратился бы к гулящим девкам.

Той ночью Пенни проснулась от шума. Вроде чей-то голос?.. Затаив дыхание, она вслушивалась в безмолвие спальни. Потоки воздуха из кондиционера колыхали оконные занавески. Максвелл сопел рядом, растянувшись на шелковых простынях. Будильник на тумбочке показывал восемнадцать минут четвертого. Не успела Пенни вернуться в объятия Морфея, как вновь донесся тот же звук: мужской голос, невнятный.

Макс разговаривал во сне. В бормотании, больше похожем на мучительные стоны, затесалось что-то вроде «хихи». А может, это были два слова? Так сразу и не скажешь… Приподнявшись на локте, Пенни наклонилась ближе. Он забормотал вновь:

– Фифи.

Она наклонилась еще ближе. Пожалуй, даже слишком. Словно датчик сработал: хриплым с испуга голосом Макс крикнул:

– Фиби!

Пенни так и обмерла: до того неприкрытой была чужая боль. В голове колоколом загудело чужое имя. Фиби. Затем снова воцарилась тишина.

Похоже, тихий омут в душе К. Линуса Максвелла был глубоким. В бледной худощавой груди ученого билось живое сердце. Ах, тоскливо подумала Пенни, если б только он поделился своими тайнами, их отношения смогли бы выйти за рамки фантастического секса, превратились бы в истинные чувства.

Пенни несказанно поражало его буквоедство. Максвелл производил впечатление инфантильного, к тому же зацикленного на науке создания; действительно «ботаник» какой-то… Бесстрастный тиран, тщательно скрывающий свои искренние привязанности и эмоции. У него и кожа-то была совсем без запаха и холодной на ощупь, как у робота в научно-фантастическом фильме. Зато когда он брал в руки свои стимуляторы…

Все равно что внимать гениальному тенору в парижской опере или ужинать на пленэре чем-то восхитительно итальянским. Пусть Макс ее не любил; стоило ему коснуться ее желез, и Пенни забывала обо всем. Несмотря на его равнодушие и холодность, она начинала испытывать чуть ли не влюбленность, пусть мимолетную. Когда инструментарий «До самых кончиков» принимался ворошить в ней страсть, Пенни смотрела в безучастные голубые глаза и ничего не желала на свете, кроме Макса. Он словно околдовал ее.