Обмененные головы - Леонид Гиршович

Забегая вперед, доведу уж эту сюжетную линию – десятимарочную – до конца. От Боссэ пешком к вокзалу было короче и быстрее, чем на автобусе, петлявшем и огибавшем пешеходную зону. Я же не просто шел – теперь, после повторной встречи с Боссэ, у меня не оставалось никаких сомнений: я представлял, что напишу Эсе и что она мне ответит. Я – летел. Только в подземном коридоре под Лейпцигской площадью на миг задержался, чтобы подать милостыню, – я всегда всем подавал, не столько из сострадания, сколько памятуя о происшествии с неким римским легионером по имени Мартин . Очень уж было страшно упустить свой шанс. Правда, этот нищий большими печатными буквами на листе картона извещал, что он – доктор философии из ГДР, но почему я должен был ему верить? Тем более что мое даяние на сей раз – неожиданно даже для меня самого – размером в десять марок было принято с несвойственной философам горячностью.

Но это уже после свидания с Боссэ, у которого я пробыл хоть и недолго, но, как говорится, с немалой для себя пользой. Начал я с того, что его друг Конрад Глазенапп ослеп и распознает только желтый цвет, тень и солнце. Так что моя поездка оказалась напрасной – я-то собирался показать ему фотографию. По-моему, Боссэ всерьез и искренне расстроился – не за меня, разумеется. Я даже не уверен, что за Глазенаппа… Желая сделать ему приятное, я повернул разговор таким образом, что к слову оказалась история продажи на аукционе Сотби коллекции фальшивых русских икон, принадлежавших бывшему американскому послу в Москве и всегда считавшихся уникальными. Теперь на суде всплывают довольно-таки неприглядные вещи. У Боссэ появился огонек в глазах. Он уже хотел поделиться чем-то… но, слава Богу, ограничился признанием, что «в жизни всякое бывает». Конечно, конечно, раз в жизни самый знаменитый эксперт и тот ошибается, – в прошлую нашу встречу господин Боссэ упоминал о письме (легкое замешательство) Кунце, которое у него хранится, нельзя ли одним глазком на него посмотреть?

Что же писал Готлиб Кунце генеральмузикдиректору ротмундской оперы Карлу Элиасбергу?

Бад-Шлюссельфельд, 21.1.42

Дорогой господин доктор Элиасберг,

как глубоко я вам благодарен за слова утешения, в которых мы с Верой сейчас так нуждаемся. Й. говорит, что Вы укоряете себя за то, что (дальше подчеркнуто) не нашли в себе силы обмануть ожидания сотен людей, как исполнителей, так и публики, поручив в последний момент премьеру кому-то другому . Нет, дорогой и преданный друг, бывают времена, когда каждому надлежит, не считаясь ни с чем, следовать своему долгу: солдату – разить врага, отцу – оплакивать сына, дирижеру же – стоять за дирижерским пультом и наперекор льющимся на нас с небес потокам огня и серы утверждать святое бессмертие искусства…

(«Значит, все-таки серы», – подумал я. Между тем Боссэ пояснил, что речь шла о премьере «Воскресшего из мертвых» Вольфа-Феррари, что помешало Элиасбергу присутствовать на заупокойной мессе по Клаусу Кунце. Кто такой Й.? Вероятно, их общий знакомый. У меня был соблазн задать ему вопрос, как понимать слово «вероятно» – что теоретически существует такая возможность, при которой Й. не являлся бы их общим знакомым? Боже, какой болван! Завтра на каком-нибудь чердаке найдут неизвестную симфонию Шуберта – купит ведь. В Германии нет недостатка ни в миллионных манускриптах: дневниках, нотах и т. п., ни в миллионах, которые будут на них истрачены , – недостает лишь столетней давности чердаков.)

…Сейчас, как никогда, я чувствую, что я уже старик. Моя жизнь, возможно, кончится еще раньше, чем эта война. Меня волнует судьба Инго – что его ждет? Своего отца он даже не будет помнить. Поверьте, тяжело все это.

Й. – человек не от мира сего, совершенно удивительный. К тому же невероятной жизненной силы, которая может творить чудеса: встань и иди . Вера просто нуждается в его жизненной энергии, в его присутствии. Хотя я знаю: в душе он переживает гибель Клауса – которого он видел всего лишь каких-то два часа, – как если б это был его собственный сын.

Ваш Готлиб Кунце

Я тут же собрался обо всем сообщить Эсе, но оказалось, что у меня нет дома ни листочка, на котором прилично было бы написать письмо. Кунце пользовался именной почтовой бумагой бледно-голубого цвета. Я все время думал о Кунце. Странно: какой-то эмигрант из бездарнейшего Харькова, в сущности, никто, я вторгаюсь в частную жизнь, что бы там ни говорилось, крупнейшего композитора XX века – в качестве заинтересованного лица. Письмо, прочитанное у Боссэ, не шло у меня из головы. Странно и другое – такое ощущение, что оно читалось бы совершенно иначе, знай я что-то… Что, вероятно, знал Элиасберг – хотя тоже необязательно: в любой корреспонденции наряду с формальным адресатом присутствует еще один – сам пишущий.

Кем же был для меня всегда Кунце? Венский романтик, из позднейших. Советским музыковедением зачислен в экспрессионисты. В своем романтизме – или экспрессионизме – ушедший в такие консервативно-националистические дебри, что в итоге стал фанатиком национал-социализма. В том, что фанатиком, сомнения быть не может: накануне падения «тысячелетнего рейха» он убивает жену и себя.

Помимо этого, из разговоров о моем деде я знал, что их с Кунце поначалу связывала дружба, закончившаяся ужасным разрывом. Причина разумелась сама собой. По-видимому, Кунце – и политически и человечески – был фигурой настолько одиозной, что мама, казалось бы, на что уж любившая щегольнуть знакомствами деда, и то избегала называть это имя – даже историю с перепосвящением скрипичного концерта она предпочла оставить на совести того, кто мне ее рассказал.

Но вот, по прочтении письма, Кунце мне видится совершенно иным человеком, во всяком случае, уж не этаким Кейтелем в штатском, как было прежде. (Почему я сразу не сходил в библиотеку да не прочитал еще сотню его писем? «Письма Рихарда Штрауса», «Письма Густава Малера»… Наверное, письма Кунце тоже давным-давно опубликованы, прокомментированы. Это в Харькове ничего нельзя было прочитать, и информационные пустоты заполнялись самыми вздорными слухами: так, все как один в училище, включая и преподавателей, мы верили, что «фона» дал Караяну Гитлер. Возьми я тогда в руки первую же попавшуюся биографию Готлиба Кунце, разве мне пришлось бы ломиться в открытую дверь?) Из письма я узнал, что у Кунце погибает на фронте сын, сам он недвусмысленно пишет о потоках огня и серы – значит, признает себя и всех немцев казнимыми за грехи. Самоубийство человека, сломленного гибелью сына, имеющего к тому же все основания считать это Божьей карой – равно как и то, что происходит у него на глазах с его сказочной Германией, поколениями созидаемой, «страной святых чудес» (лежат ныне в руинах), – такое самоубийство, совершенное в таком моральном и физическом контексте, трудно приравнять к добровольной смерти древнего германца, в чьем гаснущем взоре нет ничего, кроме презрения к победителю. Двойное самоубийство престарелой четы с горя – вот что это, а вовсе не «убил жену, а потом себя» – какой-то косматый воин, в лучшем случае неэстетично хромающий Геббельс, распорядившийся заодно и жизнью своих детей. Кунце, наоборот, в отчаянии от того, что его внук вырастет сиротой.