Поход на Кремль - Алексей Слаповский

Тамара Сергеевна, словно очнувшись, огляделась.

– Да, – сказала она. – Туда. К отцу.

И пошла на щиты омоновцев.

Уперлась в них и сказала:

– Вы чего это? А ну-ка, отойдите!

И они расступились, потому что не могли не расступиться.

Тамара Сергеевна пошла дальше, к пологому бронированному скосу передней части бронетранспортера, на котором находился Челобеев.

И тут же кто-то ее подсадил, а кто-то спереди подал руку.

А помогал сойти на другую сторону уже сам Челобеев.

За Тамарой Сергеевной проникли и другие, а остальные, поднаперев, просто отодвинули бронетранспортер, а потом потеснили и другие машины (было ведь тут уже больше тысячи человек) – и отправились дальше.

Челобееву ничего не оставалось, как отдать приказ передислоцироваться, обходными путями обогнать колонну и опять перегородить ей путь – желательно до Большой Якиманки. То есть не желательно, а обязательно: в крайнем случае, если не остановить, то перенаправить на Садовое кольцо, если же вступят уже на Якиманку, дальше, страшно подумать, Большой Каменный мост, Боровицкая площадь, Кремль. Странное при этом дело: Челобеев поймал себя на мысли, что хочет это увидеть. То есть то, как толпы подойдут к Кремлю. Не потому, что он был противник режима, не потому, что хотел совершить подвиг на глазах у высшего начальства, нет, ему просто было интересно. Человеческая любознательность – самая загадочная вещь на свете. Однажды, когда Челобееву было лет двенадцать, он стоял зимой на крыше трехэтажного дома, куда зачем-то забрались с пацанами (то есть что за вопрос зачем? – интересно!), он стоял, в серой заячьей шапке, в штанах с начесом, в валенках с галошами, в пальто на вате с разномастными пуговицами, он стоял на краю, смотрел вниз, где в ту зиму намело сугробов до второго этажа, и думал: проткну сугроб до земли, если прыгну, или не проткну? Можно, конечно, разбиться, но как зато удивятся пацаны, когда он это сделает! И он прыгнул, сломал одну ногу, что чуть не помешало ему потом пройти медкомиссию и поступить в военное училище. Другой случай, тоже в детстве: увлекался выжиганием по дереву и вот выводил узор на фанерке по сведенному через копирку рисунку (какой-то тигр, кажется, а еще таким образом любили рисовать Есенина с трубкой), подошел и сел младший братик, наблюдал. И Челобееву неожиданно захотелось ткнуть выжигалкой (настоящая, электрическая, подарок отца, а до этого выжигал шилом, грея его на газе в кухне) в руку братику. И ведь любил его, никакого зла на него не имел, жестоким не был, когда бабка поручила котят утопить, орал и рыдал, отказался, но вот захотелось, хоть ты режь. Почему? Да ни почему, а просто – интересно, что будет. Как братик заорет, как мать заругается. И он ткнул, и братик заорал, и мать заругалась. Он потом помирился и с братиком, и с матерью, но осталось какой-то нелепое чувство исполненного долга. Но есть долги другие, серьезные, не перед собой, а перед государством. Поэтому Челобеев распоряжался техникой и живой силой умело, оперативно, делая все максимально возможное, чтобы успеть перекрыть проспект в районе Садового кольца.

Колонна Битцева продвигалась не так успешно, как юго-западная: с самого начала возникли непредвиденные обстоятельства.

Перед шествием возникло подразделение конной милиции, появившееся откуда-то от «Аэропорта», догнавшее, и обогнавшее, и оказавшееся впереди. И там было много женщин-наездниц. Выглядели они красиво, особенно издали, поэтому было как-то странно напирать на эту красоту, на женщин, лошади которых пружинисто переступали ногами, крутясь на месте. Амазонки растянулись во всю ширину, девушки весело покрикивали:

– Извините, дальше нельзя!

И колонна встала. Там оказалось слишком много мужчин, а среди мужчин – слишком много джентльменов. А джентльмены революций не делают, как мог бы выразиться Уинстон Черчилль, и, возможно, когда-то он так и выразился, но лень искать.

Тут раздался голос:

– Настя? Ты что, в милиции?

Это крикнула молодая женщина с веселыми глазами – не из колонны, она просто шла по тротуару, чтобы свернуть через пару кварталов, ей надо было в ателье, где она шила осенний плащ, будучи, несмотря на веселость, предусмотрительной, а хорошего плаща ведь не купишь, несмотря на обширный ассортимент: либо плохо сделано, либо слишком дорого; умные люди вообще давно все себе шьют, а не покупают – и, кстати, дешевле обходится.

Женщину звали Вика, с Настей она училась в одном классе и несколько лет не виделась. И вот вдруг – в милицейской форме, на коне…

Настя улыбнулась и помахала рукой. Как бы ей хотелось сойти сейчас со своей кобылы Стрелки, сесть с Викой где-нибудь в кафе и рассказать о том, что случилось за эти годы! Настя подумала, что ведь никто из бывших одноклассников, подруг и соседей ничего о ней не знает: не знает, как Настя познакомилась в метро с симпатичным молодым человеком, имевшим смешную кличку Фигуля, как он ввел ее в свою компанию веселых друзей, куривших веселую траву, как начались скандалы с родителями, как она жила в коммуне на заброшенной даче, как резала себе вены из-за коварного Фигули, изменившего ей, как лежала в больнице подмосковного городка и смотрела из окна на конюшню и тренировочный ипподром, куда приезжали спортсмены – легкие, ловкие, изящные, как она устроилась работать на эту конюшню, как ее приласкал по-мужски тренер, возможно, от скуки, а потом от скуки же начал учить, у Насти обнаружились способности, она стала выступать на соревнованиях – и успешно, и уже подбиралась к первым местам, но тут беременность, ребенок для Насти оказался важней спортивной карьеры, которая на этом и оборвалась, но любовь к лошадям осталась, поэтому Настя и устроилась на работу в это конное милицейское подразделение, где встретила Максима, тоже бывшего спортсмена, он взял ее с ребенком, они поженились, родили второго, общего, сына, и вот уже пять лет Настя здесь, и муж здесь – правда, они всегда дежурят в разное время, чтобы кто-то оставался с детьми. Есть еще одна странная причина, почему дежурят порознь: когда Настя видит Максима на коне, она боится за него, а когда Максим видит Настю на лошади, он боится за Настю, когда же не на глазах, то ничего, не так страшно.

Очень, очень хотелось рассказать это Насте, но – служба. Поэтому Настя, улыбнувшись и помахав рукой, отвернулась и сделала строгое лицо, чтобы все, кто видели ее дружественный жест, не приняли это за жест послабления. Ей нравилось, что Вика, хоть и не знает ничего о ней, имеет возможность посмотреть, как она работает.

По команде лейтенанта Оли Хотынцевой, женщины служебно исполнительной, конные милиционерши стали понемногу теснить людей. По какому-то недоразумению до сих пор не был решен вопрос о вооружении: выдавались пистолеты, но запрещалось стрелять (только в самом крайнем случае), выдавались, как и другим милиционерам, дубинки, но ими было неудобно и опасно пользоваться – приходилось низко нагибаться, конники и конницы просили выдать плетки, нагайки, как это бывало когда-то у казачьих войск, но им под разными предлогами отказывали. Приходилось действовать одним только внешним испугом, без контакта.