Дом на Старой площади - Андрей Колесников

Противники Леры считали ее жестоким человеком. Но это не так. Валерия Ильинична была очень доброй. В бытовом, человеческом смысле слова. Просто они никогда не получали от нее в подарок конфету «Мишка косолапый».

Работа в мастерской спорилась, обработка дерева досталась мне по наследству от дедушки и дядьев-братьев отца, которые тоже занимались плотницким и столярным делом. Мастера нас обучали личным примером и при помощи квалифицированных матерных указаний. Однажды, чтобы как-то унять особенно злостного матерщинника, мы устроили каверзу.

Пол был завален всяким железным хламом — обрезками металла, труб, кровельного железа и т. п. Электропроводка свисала оголенными проводами. К проводам присоединили железные прутья, их — к ломам и далее на все железки. Получилось замечательно — мастер как всегда явился мрачный и на своем «командном» языке спросил: «Что это у вас за…, дети?» И топнул ногой по хламу, вызвав страшный грохот и фонтан электрических брызг. Этот великолепный фейерверк сопровождался всеобщим хохотом и криками испуганного мастера, который пообещал нам страшные последствия на своем изощренном языке. Но с тех пор он разговаривал с нами только официально и ни разу не сорвался. Это оказался совсем другой человек, который быстро научил нас тонкостям ремесла до той степени, что мы, кроме унылых табуреток, вскоре получили заказ на изготовление тумбочек для госпиталя, которые потом торжественно вручали раненым бойцам. Строгали и доски для гробов.

Отец подчеркивал пролетарскую закалку, словно бы извиняясь перед невидимым читателем за свою интеллигентность — так он был воспитан, в строгом соответствии с советским социальным каноном. Это опять же представления о советской горизонтальной и вертикальной мобильности: да, хорошо бы, чтобы в биографии значилось высшее образование, но важно, чтобы там обнаружилась строка вроде такой — «начинал фрезеровщиком на заводе». А для карьеры в высших сферах, мягко говоря, желателен был опыт работы в обкомах, особенно если речь шла о ключевых отраслевых отделах ЦК. Ну, райкомы в биографии отца присутствовали. Так что низовой уровень парторганов оценивался «административным рынком труда» высоко — как строка в CV об окончании университета уровня Ivy League в США. Притом что отец вообще не был карьерным человеком — просто придерживался символа веры, как мошавники-социалисты из числа довоенных эмигрантов в Израиль. Из него получился бы прекрасный кибуцник — честный, активный, трудолюбивый.

* * *

Знакомство с госпиталями послужило началом моего «творческого пути» — по примеру других сотоварищей я стал выступать перед ранеными с чтением стихов и рассказов. Читал моего любимого Зощенко. Воспринимались его рассказы очень хорошо, особенно «Баня». Шумные аплодисменты, похвалы кружили голову, предопределяли дальнейшие мечты и планы. Месяца два работали мы в театре Ленинского комсомола, делали различный реквизит. Там я как-то раскроил себе ладонь стамеской, след остался на всю жизнь. Но был счастлив, хоть с какой-то стороны приобщившись к настоящему искусству. И с гордостью всем сообщал, что работаю в театре.

Неизбывная боль — мечта о несостоявшейся карьере актера при состоявшейся карьере юриста и управленца. Особенно острая — сразу после окончания школы, кажется, провала в театральном и подачи документов в юридический. В семейном архиве сохранилась тетрадь-дневник папы за 1947 год. Первый курс Московского юридического института. (Был такой тогда, кузница самых разных кадров; потом его объединили с юрфаком МГУ. Среди выпускников, например, журналист Валерий Аграновский, но о Московском юридическом — позже.) Студенту невыразимо скучно. Бывшая классная руководительница говорит любимому ученику, что ему «нужна сцена». Он и сам так считает и всю стипендию тратит на посещение театров, а дневник становится коллекцией театральных рецензий. «Юристом мне не быть»; «В институте всё та же тоска, что и прежде. Не здесь мое место!»; «Я заражен смертельно и навсегда театром».

…Интересен выбор чтецкого репертуара для госпиталя — рассказы Зощенко. От них веет непроветриваемой тоской совка — столь зловонной, что рассказы и фельетоны мне всегда казались отнюдь не смешными — босхиански страшными. А солдаты в госпиталях смеялись, как будто им рассказывали анекдот. Узнавали себя, соседа, сослуживца. Свою прошлую, довоенную, и будущую, послевоенную жизнь. И только товарищ Жданов в докладе о журналах «Звезда» и «Ленинград» декодировал Зощенко: «…он изображает советских людей бездельниками и уродами, людьми глупыми и примитивными… избрал своей постоянной темой копание в самых низменных и мелочных сторонах быта».

Знать бы, кто вписал Жданову фразу об Ахматовой в этот доклад, ту самую, где она мечется «между будуаром и моленной». Тоже зеркало тогдашней номенклатуры, бившей поклоны бюстам основателей и помешанной на балеринках — в широком смысле этого слова. Как, например, глава Агитпропа Георгий Александров, вдохновитель группы «гладиаторов» — от глагола «гладить». «Я только гладил», — это фраза Анатолия Еголина, соратника (во всех смыслах) Александрова, которого, кстати говоря, в 1946 году назначили главным редактором журнала «Звезда» для исправления ошибок редакции по линии Зощенко и Ахматовой.

Осенью 1943 года я познакомился и навсегда подружился с Володей Митяевым. В 167-й школе, где я начал учиться после работы в мастерской, мне приглянулся очень серьезный, начитанный мальчик, который явно превосходил многих соучеников своими знаниями и интеллигентными манерами. Мы с ним были комсомольцами, одними из немногих в классе. (Я вступил в ВЛКСМ как рабочий паренек еще 8 марта 1943 года.)

И вот однажды был объявлен воскресник по заготовке дров для нашей школы. После бурного комсомольского собрания класс с энтузиазмом заполнил грузовой трамвай, который довез нас до Южного порта. Ехали долго, часа два, и энтузиазм как-то постепенно таял. А после погрузки вагона — таскали обледенелые бревна — ребята понемногу стали исчезать. Когда вагон был погружен, оказалось, что из всего класса остались мы с Володей и наш классный руководитель — худенькая учительница с тоненьким голосом.

«Как же теперь?» — выдохнула она. «Ничего, справимся! — в один голос ответили мы, добавив неуверенно — Нам не привыкать». — «Ну, тогда, мальчики, поехали». И мы поехали через весь город к месту разгрузки, до Оружейного переулка. Часов в 7–8 вечера трамвай дотащился до места, и мы с Володей яростно бросились на бревна. Разгрузка заняла почему-то гораздо меньше времени, чем погрузка, уже сказался опыт. Доблестным такелажникам была объявлена благодарность и выданы награды — по небольшому бревнышку с квитанцией, чтобы нас не задержала милиция. Гордые и усталые явились мы домой с трудового фронта. А главное — с этого началась наша дружба, которую не смогли ни погасить, ни разорвать все невзгоды времени.

На фотографии папиного класса в 1946 году он, как один из самых высоких учеников, стоит в верхнем ряду, опустив руку на плечо чуть ниже стоящему лучшему другу, одетому в красивый белый свитер с отчетливо видным на нем комсомольским значком. Интересно, что, несмотря на идеологическую перенасыщенность времени, у ребят в классе были смешные прозвища: Идейный вождь, Купчик, Молекула. А классного руководителя — за усы системы «зубная щетка» — прозвали «фюрером». Хватало же упорства мужику носить такие усы во время и после войны с Гитлером, да еще в мужской средней школе…