Нечаев вернулся - Хорхе Семпрун

И вдруг он узнал мужчину на заднем плане.

Чуть боком к объективу, облокотясь на стойку администратора, стоял Даниель Лорансон.

Было отчего подскочить. Отчего уронить склянку.

Пьер Кенуа занялся этой частью снимка. Он сделал несколько увеличений, сначала, для скорости, черно-белых. Потом напечатал полученное изображение в цвете.

На него смотрел усатый, слегка отяжелевший — все-таки прошло двенадцать лет! — Даниель Лорансон собственной персоной. Или его двойник. Это были его квадратные плечи, его льняные волосы, его элегантность, его плотоядная улыбка — не спутаешь!

Кенуа развесил фотографии для просушки. Потом вернулся в комнату, приготовил на плитке кофе, выпил его вместе со стаканом кальвадоса. У него дрожали руки, вспомнился ночной кошмар. А за ним все кошмары последних ночей.

Это он, Пьер Кенуа, разыскал Нечаева в семьдесят четвертом, когда тот порвал с организацией, чтобы привести в исполнение свой террористический план. Это он, Пьер, добыл тогда адрес некоей Кристин, подружки Даниеля. Они начали за ней следить и вышли на него. Остальное — похитить его и засадить в надежное место, заранее оборудованное ими для важных заложников, они тогда называли это «народной тюрьмой», тошно вспомнить! — было уже проще пареной репы.

В развязке этой истории Пьер участия не принимал. Ему все рассказал потом Сергэ.

Организация приговорила Нечаева к смерти, если он останется во Франции, и Даниель предпочел отправиться в Центральную Америку, где примкнул к партизанам. А через несколько месяцев покончил с собой.

Кенуа никогда не верил до конца в эту версию. Во всяком случае, в ее финал. Он считал, что отъезд в Америку и самоубийство в Гватемале были хорошо разыгранным спектаклем, чтобы скрыть правду.

Но так или иначе, а Даниель Лорансон тогда погиб. И никак не мог оказаться через двенадцать лет после смерти в холле парижского отеля!

Пьер положил снимки в конверт. Было половина восьмого. Он позвонил Жюльену. Трубку сняла сонная Сюзанна. Оставался только один способ связаться с Жюльеном — обратиться к Фабьене.

«Дайте прослушать запись старшему комиссару Роже Марру… Дело очень срочное. Пусть свяжется со мной сегодня утром. Как можно скорее. От этого зависит жизнь людей. Это касается Нечаева… Сделайте это в память о нашем путешествии в Мадрид, комиссар!»

Марру нажал кнопку и остановил кассету.

Начальник отдела вызвал их к себе всех троих: Марру и обоих инспекторов — Дюпре и Лакура, чтобы узнать, как идет расследование.

Вид у него был удивленный и слегка негодующий.

— Вы путешествовали с Сапатой! — воскликнул он.

Инспекторы уставились на Марру. Он знал, что им самим до смерти хотелось задать ему этот вопрос. Но они не посмели.

— Да, месье, — сказал он.

— Когда? И чего ради?

Марру едва удержался от искушения закурить: он не курил по утрам. Сегодня это было особенно трудно.

Зато он не удержался от красивого словца:

— Ради безопасности Франции, — ответил он. — Как минимум, ради ее свободы.

Марру произнес это спокойно, без пафоса и, не желая раздражать патрона без нужды, добавил:

— Это военная тайна.

Он подмигнул Дюпре.

— Но с тех пор прошло около четверти века. И все участники, кроме меня, уже на том свете. Или вроде того — на пенсии, в маразме.

Дюпре давился от смеха, но сдерживался. Лакур был в ауте.

— Расскажите, комиссар, — попросил патрон.

— Нас послали в Испанию. Это было во времена ОАС. Я должен был убрать некоего подполковника, одного из главарей отрядов Дельта. Он готовил энный по счету план покушения на де Голля. Но, главное, у него явно был в окружении генерала свой информатор, которого спецслужбы никак не могли отловить. Ситуация становилась опасной… В общем, решено было обрубить корни… То бишь ликвидировать самого подполковника. И поручили это мне…

Слушатели смотрели на него во все глаза.

Марру запустил руку в седую шевелюру.

Он никогда не принадлежал к голлистам. Ему отвратительно было то, как де Голль навязал себя Франции в 1958 году. А может быть, то, как Франция позволила ему это. Презирал он и патриотическую риторику. Но в тех конкретных обстоятельствах Марру готов был спасать генерала от покушения. Как бы сдержанно ни относился он к нему самому и его политике, он прекрасно знал, что в тот момент, как это ни парадоксально, де Голль был гарантом демократии. По крайней мере, одним из гарантов, возможно самым главным.

Только это и оправдывало в его глазах формально противозаконную и к тому же противоречащую морали мирного времени акцию. Критерием в таких случаях для него было следующее: служит или не служит данное действие спасению — или восстановлению — демократии, правового государства. Ни больше ни меньше. Он счел тогда, что служит, и согласился.

— А Сапата? — спросил патрон. — При чем тут Сапата?

— Кто-то, не знаю кто и не знаю, в какой из спецслужб, решил дать мне его в провожатые. Отличная была мысль! Сапата был человек храбрый, предприимчивый и обладал звериным чутьем. К тому же испанец… Он прекрасно знал те края, где скрывался наш оасовец, и мог рассчитывать на поддержку семейного клана…

Марру улыбнулся, вспомнив что-то из этой давней поездки.

— Мы даже совершили с ним налет на банк, когда наша экспедиция осталась без средств… Надо сказать, что в Париже про нас забыли!

Гораздо хуже, чем просто забыли, если говорить честно. Но Марру не хотелось вдаваться в подробности.

Начальник и оба инспектора покатывались со смеху. Наконец они успокоились.

— Без Сапаты я бы не выбрался живым из этой чертовой Испании с ее франкистскими порядками, — закончил Марру.

Патрон нажал кнопку магнитофона. Оттуда снова послышался хриплый встревоженный голос Сапаты.

— Его нелегко было напугать, этого великого Зорро! — воскликнул патрон. — Но тут, кажется, он запаниковал!

Марру кивнул.

— И не без основания! — пробормотал он.

Минуту все молчали. О чем думали другие, Марру не волновало. А сам он вдруг с каким-то внезапным ликованием, от которого давно отвык, вспомнил тело Вероники.

— А в чем дело? Как вы думаете, Марру? — спросил патрон. — Ведь Луис вышел из игры лет десять назад. Нам это известно совершенно точно. Почему могли вдруг всплыть старые разборки?

— Может быть, это новая разборка!

Шеф насторожился.

— У вас есть предположения?

— Ну, вроде того… И даже некоторые ниточки…

Марру боролся с желанием курить. Еще только десять часов, рано.