Фладд - Хилари Мантел

Прибытие отца Фладда в городок ознаменовалось невиданным всплеском благочестия. Если тот полагал, что за время прогулки его никто не заметил, то сильно ошибся. В первое же воскресенье, и во все следующие, маловеры, нелюдимы и безбожники наступали друг другу на пятки, спеша в церковь. Он прочел хорошую, сильную проповедь с обильным вкраплением тщательно подобранных текстов из Писания; отец Ангуин считал опасным разубеждать паству в том, что Библия — протестантская книга, так что обычно приводил цитаты без указания на источник.

В то воскресенье Фладд отметил членов Церковного братства в северной части нефа; щуплый мужчина в клетчатых штанах первым из них подошел к причастию, остальные потянулись следом. Отходя от алтарной ограды, они все плотно стискивали челюсти, прижимая Тело Господне к твердому нёбу. Лица причастников отражались в начищенном блюде, которое алтарник держал у них под подбородком, и Фладд, вкладывая им в рот облатку, видел, как колышутся искривленные медные черты.

Прежде Церковного братства подошли только монахини. Перпетуя важно прошествовала к алтарю, остальные поднялись за ней, отклеивая колени от подушек, словно черные полоски ленты-липучки: Игнатия, Кирилла, Поликарпа — по алфавиту, во избежание споров. Круглолицая молодая монашка шла последней. Фладд заметил, что одной или двух сестер нет — возможно, больны несварением желудка.

Дальше гимн «Хлеб небесный» — низкий рокот, словно первые раскаты грозы (и почти никто не попадает в ноты). Ite, missa est, идите с миром. Deo gratias, благодарение Господу. Еще гимн «Духом Твоим, Спасе», самый любимый прихожанами. На сей раз пронзительные завывания: федерхотонские сопрано во всем блеске своего убожества. Лишь самые писклявые могли брать верхние ноты, а те, что поумнее, даже и не пытались Духом Твоим, Спасе, всего меня освяти… В середине первого исковерканного стиха Фладд краем глаза заметил, как мать Перпетуя подалась вперед и, уперши локоть в телеса сестры Антонии, ткнула молодую монашку под ребра.

Будь у нее зонтик, она бы воспользовалась им, но костлявый палец произвел почти такое же действие. Сестра Филомена тихонько вскрикнула. В следующее мгновение Фладд услышал, как она выводит: «В ранах Твоих глубоких спрячь меня и укрой».

— Бедная сестра Филомена, — прошептала Агнесса Демпси. — Словно собака, которую вечно шпыняют.

Девушка пела, опустив глаза. Ее щеки налились краской.

Допев, молящиеся поднялись, словно один человек, и, как будто встряхнувшись, чинно направились к выходу, под бледное осеннее солнце и дальше домой, где ждал воскресный обед; запах нафталина от их одежды мешался с дымом кадильницы, и Фладд расчихался, утирая слезы. На дороге хлюпала грязь, в воздухе пахло зимою.

Вскоре у детей появилась новая игра — в священников. Они обходили дом за домом — якобы совершить последний обряд над умирающими. Хозяева, узнав, что их явились напутствовать на тот свет, с гневом захлопывали дверь. Однако дети не пали духом. Теперь они такой же скорбной процессией ходили к сараям — выслушать последнюю исповедь угольной крошки и отпустить ей грехи.

Даже недерхотонцы стали приходить в церковь. Они угрюмо сидели на задних скамьях, а их языческие дети играли в проходе досками для спиритических сеансов.

В понедельник, во второй половине дня, Фладд молился в церкви об отце Ангуине. Как священник, он мог бы делать это у алтаря, но предпочел стоять на коленях перед первой скамьей, где сидели в воскресенье монахини, и оттуда смотреть на алтарный светильник, который подмигивал ему красным глазом, словно спившийся дядюшка.

Фладд просил душевного мира для отца Ангуина и одновременно думал о гимне, который пели после окончания мессы, о том, до какой степени невежественные прихожане уродуют слова и смысл. Он вспоминал, как застегнутые на все пуговицы федерхотонские женщины, тряся дряблыми подбородками, выводят: «От вора-гафлюты будь мне стеной». «От ворогов лютых, — выдохнул он тогда, проводя тонкими руками над священными сосудами, — от ворогов лютых». Потом глянул вбок и увидел огромные черные ботинки алтарников, выглядывающие из-под стихарей, и грубые серые носки. «В час мертогрозный дай быть с Тобой…» Что они поют? Что у них в голове?

Фладд мысленно представил гафлюту — вороватого чертенка, гадкого и острозубого, живущего в темноте под папертью. Из всех мелких бесов невежество — самый страшный: людское непонимание облекает его в плоть.

Сегодня, в понедельник, стоя на коленях в пустой церкви, он слышал, как идет дождь, такой же как в день его приезда: барабанит по крыше, журчит в водосточных трубах, изливается на праведных и неправедных[24]. Фладд закрыл глаза и охотно замкнул бы уши, чтобы заглушить дождь и войти в то состояние, близко к трансу, в котором с Божьей помощью можно услышать какой-нибудь маленький совет: как действовать и что, отыскав это место, следует предпринять дальше.

В мозгу мелькали образы: лестница из девяти перекладин, косынка железнодорожника на шесте, пляшущая под ветром на пустоши, поднятая черная рука матери Перпетуи в сумерках, Агнесса Демпси, которая, как собака, ждет под дверью его возвращения. Картинки теснили одна другую, а Фладд держал дверь сознания открытой, выпуская их наружу, пока его дом не опустел; пульс замедлился, дыхание стало глубоким, дождь утих до шепота и сменился полной тишиной.

«Жив ли я?» — спросил сам себя тихий голос. О том, что есть, узнаешь по тому, чего нет, ибо, как говорит Августин, «мы знаем о темноте и безмолвии — о первой через посредство глаз, о втором через посредство ушей; однако мы воспринимаем не ощущения, а лишь утрату ощущений». В Дуате, египетском царстве мертвых, иначе называемом Нечерхорет, двенадцать провинций. Одну из них стережет четвероногий змей с человеческим лицом. Тьма здесь настолько плотная, что ее можно осязать. Но это единственный пример. Когда мы называем тьму бархатной, мы поэтизируем. Когда говорим «черная душа» — используем штамп.

Теперь, немного придя в чувство, отец Фладд различил за спиной прерывистое дыхание: кто-то или что-то вошло в церковь и наблюдало, как он молится. Фладд не обернулся. Я рассыпаюсь на куски, думал он, впадаю в отчаяние. Это мое нигредо[25], чернейшая ночь моей души. Как статуи лежат в могилах под тонким слоем земли, приобретая цвет почвы и пропитываясь запахом тлена, так мой дух погребен, замурован и его разъедает враждебная среда. Агнесса Демпси сказала, склонившись над чайником, голосом, дрожащим от силы переживаний:

— Когда я наступаю на них, отче, то содрогаюсь. И мы все так.